понедельник, 26 июля 2010 г.

Тульчин до 1914 года






 

Еврейское присутствие в Тульчине имеет очень древнюю историю.


Еврейское присутствие в Тульчине имеет очень древнюю историю...

Эти монументы до 1956 года являлись визитной карточкой города Тульчина.



Эти монументы до 1956 года являлись визитной карточкой города Тульчина.

Эти величественные монументы, напоминающие о польском периоде истории города, снесли и разрезали на куски. Их остатки долго ещё валялись-часть во дворе Комунхоза (возле городской бани),часть во дворе краеведческого музея...

суббота, 26 июня 2010 г.

Евреи на Украине. Ужасы времен хмельнитчины


Евреи на Украине. Ужасы времен хмельнитчины
В первой половине семнадцатого века подходил к концу "золотой период" польского и литовского еврейства. У королей не было уже полноты власти, и духовенство поэтому могло диктовать свои условия, да и мещане, жители городов, при первой же возможности добивались от королей и от сеймов новых ограничительных законов против евреев. В конце шестнадцатого века им запретили жить в Витебске, в начале семнадцатого — в Киеве. В королевской грамоте было сказано: "Чтобы место пограничное не жидами, но людьми украинскими купеческими расширялось и множилось... ни один жид в городе Киеве чтобы не жил, дворов для жительства не покупал и не строил, и чтобы ни одного жида никто в городе Киеве к себе не принимал... и квартирою стоять у себя жиду не позволял". Там же, где не удавалось изгнать евреев из города, начинались погромы, избиения, ограбления лавок — испытанные средства в борьбе с конкурентом.

В первой половине семнадцатого века были погромы в Вильно, Бресте, Кракове, Люблине, Перемышле; ритуальные процессы — в Ленчице, Сандомире, Сельце, Сохачеве, Бохне, Кракове, Люблине, Перемышле. Все начиналось с антисемитской агитации, а заканчивалось выступлением мещан против еврейских купцов и ремесленников. Польско-литовское еврейство поневоле шло на уступки и подписывало невыгодные для себя договоры с магистратами городов, которые урезывали ее права в торговле и ремеслах, но это не ослабляло ненависти городского населения. Некий писарь при солеварне Ян Кмита писал в подстрекательской книжке "Ворон в золотой клетке, или жиды в свободной Короне Польской": "Никто не живет в таком довольстве, как еврей в Польше: у еврея на обед всегда есть жирный гусь, жирные куры, а убогий католик макает кусок хлеба в слезы, которые льются из его глаз".

К этому времени шляхта и крупные магнаты уже вовсю использовали польских евреев для заселения украинских земель. До четырнадцатого века на Украине правили удельные русские князья, а затем ее территория отошла к Литве. Население преимущественно состояло из православных крестьян, которые жили на просторных и плодородных землях, вдалеке от центральной власти, и были воспитаны в духе вольностей. Великий князь литовский раздавал земли своим приближенным, но они не притесняли крестьян, потому что те могли в любой момент сняться с одного места и перейти на другое. Земли тогда было много, населения мало, и владельцы этих земель были рады и тому, что крестьяне уделяли им часть своих продуктов. В остальном никто не вмешивался в их жизнь и не посягал на их свободу.



По Люблинской унии 1569 года Южная Русь административно была присоединена к Польше, и польское господство распространилось на территорию Киевского, Брацлавского и Волынского воеводств. Сразу же изменились условия жизни. Земля перестала принадлежать тем, кто ее обрабатывал, а стала собственностью землевладельцев. Польские короли дарили своим сановникам обширные поместья на плодородных землях по обеим сторонам Днепра, и колонизация Украины пошла быстрыми темпами. Паны привлекали поселенцев, обещая им на первых порах свободу от повинностей и платежей. На этих просторах с их огромными природными богатствами тут же возникли имения магнатов и шляхты, вырастали города, замки, местечки. Крестьяне, поначалу соблазненные чрезвычайными льготами, дали привязать себя к земле и постепенно превратились в холопов, работавших на панов.

Среди колонистов появились и евреи. В городах Польши и Литвы, в перенаселенных еврейских кварталах, под постоянным враждебным давлением мещан и духовенства было трудно, неуютно и опасно порой жить, а на украинских просторах они могли сразу же применить на деле свои знания, опыт и деловые качества. Новые помещики жили в столице и в больших городах и не занимались хозяйством. Они охотно сдавали евреям в аренду свои имения, королевские старосты предоставляли им право собирания налогов, пошлин и крестьянских повинностей. Вскоре в их руках сосредоточились различные промыслы: производство селитры и поташа, ловля рыбы, дичи и питейное дело. Они брали в аренду корчмы, молочное хозяйство и мельницы. Численность евреев на Украине сразу же возросла. Разрослись общины в Луцке, Владимире Волынском, Ковеле, Остроге, Баре, Брацлаве, Виннице, Немирове, Тульчине. Прявились совсем новые общины в Белой Церкви, Богуславе, Переяславе, Стародубе, Чернигове и в других городах. Кардинал Коммендони, путешествуя по тем краям, оставил описание быта евреев: "В этих провинциях встречается большое количество евреев; они не внушают презрения, как в других местах. Они не перебиваются здесь постыдными заработками, ростовщичеством и исполнением всевозможных поручений, хотя и не отказываются от такого рода прибыли; владеют землей, занимаются торговлей и посвящают себя даже изучению изящной словесности, медицины и астрологии. Они почти повсюду держат на откупе таможенный и провозной сбор. Они довольно состоятельны и не только принадлежат к числу уважаемых людей, но часто даже имеют таковых под своей властью. Они не носят никакого знака, отличающего их от христиан. Им разрешается даже носить саблю и быть вооруженными. Наконец, они пользуются правами прочих граждан".

К середине семнадцатого века уже определились те обстоятельства, которые и привели к страшной катастрофе. Паны были католиками, крестьяне — православными. Православие считалось у католиков "хлопскою верою", его старались уничтожить путем насильственных церковных уний. На крестьян паны смотрели как на низшую расу. Они не только задаром обрабатывали панскую землю, но и платили множество податей — за пастбища, за мельницы, за рыбную ловлю, за каждый улей и за каждого вола. "Владелец или королевский староста не только отнимает у бедного холопа все, что он зарабатывает, — писал иезуит Скарга, — но и убивает его самого, когда захочет и как захочет, и никто не скажет ему за это дурного слова". Антагонизм был чудовищным, ничего общего не было у угнетаемого с угнетателем — ни веры, ни языка, ни народности. Ничто не могло смягчить отношения между паном и холопом, между католиком и православным, между поляком и украинцем. Но пан или магнат чаще всего был далеко, а непосредственно крестьяне сталкивались с евреем-арендатором. Формально он становился на место пана, в известной мере он получал ту власть над крестьянином, которая принадлежала землевладельцу, и должен был — по поручению пана — извлекать из крестьянина максимальный доход. Как писал один поляк, "мы сами (шляхта) обдирали крестьян только еврейскими когтями". Поэтому ненависть крестьянина была и против пана — ляха и католика, и против арендатора — чужака-еврея.

Впоследствии евреям приписывали самые невероятные злоупотребления против православного крестьянства, вплоть до того, что польские помещики, будто бы, отдавали евреям в аренду даже православные сельские церкви, и потому украинцы должны были просить у арендаторов-евреев права крестить своих детей, венчать новобрачных и отпевать покойников. В действительности же нет ни одного документального подтверждения, что евреи арендовали церкви, и только лишь поздние историки, знакомые по преданиям с теми временами, повествуют о "преступлениях" евреев. Но крестьяне тех времен не разбирались в том, кто больше виноват в их угнетении, а кто меньше. Украина взбунтовалась, и евреев истребляли наравне с ненавистными народу панами.

Выхода не было нигде. Из Центральной Европы евреи бежали когда-то в Польшу — от ужасов крестовых походов, преследований времен "черной смерти" и ритуальных наветов. Из Польши они пришли на Украину — под давлением мещан и духовенства, которые вытесняли их из городов. Везде чужие, везде принимаемые для королевской и панской выгоды и везде притесняемые и истребляемые в периоды народных волнений. Так это случилось и на Украине. Год 1648. Восстание казаков во главе с Богданом Хмельницким, которого евреи называли "Хмель-злодей".

Центром крестьянской вольности была казацкая республика под названием Сечь, в степях, за днепровскими порогами. Туда часто убегали крестьяне, которые не дали себя закабалить и привязать к земле, и там они объединялись в дружины, во главе которых стояли атаманы. Эти вольные казацкие полки отражали набеги татар из Крымского ханства, а польское правительство пыталось организовать из них пограничное войско, что не всегда получалось. Это было полувоенное, полукрестьянское сословие, которое не желало подчиняться кому бы то ни было, и в определенный момент оно и выступило, чтобы освободить Украину от власти "ляхов и жидов".

Еще в 1637 году казацкий атаман Павлюк пошел из Запорожья в Полтавщину и поднял крестьян против панов и евреев. "Повелеваем вам и убеждаем вас, — призывал он народ, — чтобы вы все единодушно, от мала и до велика, покинувши все свои занятия, немедленно собрались ко мне". В городах Лубны и Лохвица восставшие разрушили костелы и синагоги, убили ксендзов и около двухсот евреев. Бунт подавили польские войска, Павлюка казнили, всю дорогу от Днепра и до Нежина уставили трупами посаженных на колы холопов. Права и вольности казаков ограничили, многих из них прикрепили к земле и обязали работать на панов, а за малейшую попытку к восстанию беспощадно наказывали. "И мучительство фараоново, — записано в малороссийской летописи, — ничего не значит против их тиранства. Ляхи детей в котлах варили, женщинам выдавливали груди деревом и творили иные неисповедимые мучительства". Эти репрессии еще больше озлобили крестьян и казаков, и нужен был только повод для всеобщего народного восстания.

Весной 1648 года бывший Чигиринский сотник Богдан Хмельницкий заручился поддержкой крымских татар, собрал вокруг себя запорожских казаков, которые провозгласили его гетманом, и двинулся на поляков. Совместное казацко-татарское войско победило. поляков при Желтых Водах и у Корсуни, и восстание тут же охватило все восточное Приднепровье. Отряды крестьян, горожан и казаков под предводительством атаманов Кривоноса, Гани, Морозенко, Тимофея Хмельницкого, старшего сына Богдана, громили польские поместья, убивали католиков и евреев, оскверняли и уничтожали без пощады костелы и синагоги. Даже "православные ремесленники и торговцы, — писал современник, — гибли за то единственно, что носили польское платье, и не один щеголь заплатил жизнью за то, что, по польскому обычаю, подбривал себе голову".

Евреи были для восставших польскими ставленниками, которые отвечали теперь за своих хозяев, и расправы сопровождались чудовищными зверствами. Еврейский летописец Натан Гановер писал: "С одних казаки сдирали кожу, а мясо кидали собакам; другим наносили тяжелые раны, но не добивали, а бросали их на улицу, чтобы они медленно умирали; многих же закапывали живьем. Грудных младенцев резали на руках матерей, а многих разрывали как рыбу. Беременным женщинам распарывали животы, вынимали ребенка и хлестали им по лицу матери, а иным вкладывали в живот живую кошку, зашивали живот и обрубали несчастным руки, чтобы они не могли вытащить кошку. Иных детей прокалывали пикой, жарили на огне и подносили матерям, чтобы они отведали их мяса. Иногда сваливали кучи еврейских детей и делали из них переправы через речки для проезда... Татары же брали евреев в плен; их жен они насиловали на глазах у мужей, а красивых забирали себе в качестве слуг или наложниц. Подобные жестокости казаки творили повсюду, также над поляками, в особенности над их священниками". Русский историк девятнадцатого века Н. Костомаров писал: "Самое ужасное остервенение показывал народ к иудеям: они осуждены были на конечное истребление, и всякая жалость к ним считалась изменою. Свитки Закона были извлекаемы из синагог: казаки плясали на них и пили водку, потом клали на них иудеев и резали без милосердия; тысячи иудейских младенцев были бросаемы в колодцы и засыпаемы землею... В одном месте казаки резали иудейских младенцев и перед глазами их родителей рассматривали внутренности зарезанных, насмехаясь над обычным у евреев разделением мяса на кошер (что можно есть) и треф (чего нельзя есть), и об одних говорили: это кошер — ешьте, а о других: это треф — бросайте собакам!"

Спасти могло только принятие православия, но евреи — в массе своей — шли сознательно на мученическую смерть, но не соглашались изменить своей вере. Десятки городов стали местом их гибели: Переяслав, Пирятин, Лохвица, Лубны, Немиров, Тульчин, Полонное, Заславль, Острог, Староконстантинов, Бар, Кременец и многие, многие другие. Бывало порой так, что некоторые города осаждали с одной стороны казаки, а с другой — татары, и евреи убегали к татарам, чтобы не попасть в руки к казакам, а те брали их в плен и отправляли в Стамбул. Для спасения пленных евреи Стамбула, Салоник, Венеции и Ливорно собирали большие суммы денег и выкупали несчастных.

С восточного берега Днепра восстание перекинулось в центральную Украину, к Киеву, а затем и в западную Украину, на Волынь и Подолию. Боясь оставаться в деревнях и местечках, евреи убегали в укрепленные города и попадали там в ловушку. В городе Баре, в Подолии, было шестьсот еврейских семей, и туда же из окрестных мест сбежались еще многие. Несмотря на отчаянное совместное сопротивление поляков и евреев, казаки сделали подкоп, взяли город, и атаман Кривонос "со всех жидов живьем шкуры посдирал". А в южнорусской летописи об этом сказано более конкретно: "Кривонос, Хмельницкого советник, у Батурина (то есть в Баре) ляхов да жидов больше пятнадцати тысяч выколол".

В городе Полонном, на Волыни, около двенадцати тысяч евреев укрылись за стенами города и вместе с поляками защищались двое суток. Но из-за измены панских слуг, украинских гайдуков, казаки ворвались в город и истребили там около десяти тысяч евреев: кровь лилась потоками через окна домов. Известный кабалист рабби Шимшон и с ним еще триста евреев вошли в синагогу, надели на себя саваны и с молитвой встретили смерть. Спасшихся от резни татары увели в плен.

В Остроге, городе на Волыни, казаки убили в первый свой набег шестьсот евреев. На следующий год, когда евреи вернулись в город и начали заново отстраивать свои жилища, казаки напали еще раз и убили оставшихся — триста человек. Спаслись только трое. Колодцы были наполнены убитыми младенцами. Большую синагогу превратили в конюшню. Еврейские дома разрушили до основания: казаки искали сокровища, будто бы закопанные в подвалах. Еще в начале двадцатого века возвышались на окраине города четыре холма: по преданию — места общего захоронения евреев тех времен.

В Заславле, городе на Волыни, осталось около двухсот евреев, больных и стариков, которые не смогли убежать. Они попросили, чтобы их убили на еврейском кладбище, что казаки и сделали. Всех загнали в кладбищенский дом, убили, дом затем сожгли, а синагогу разгромили и превратили в конюшню. В Погребище, местечке Киевского воеводства, вырезали "всех евреев, стариков, молодых, женщин и детей, всех, находившихся в нашем старом храме Божьем, в тот момент, когда происходило венчание молодой пары".

В Немирове, городе на Подолии, шесть тысяч евреев спрятались за крепостными стенами. 20 июня 1648 года казаки во главе с атаманом Ганей подступили к городу с польским флагом, чтобы обмануть защитников. Перед ними открыли ворота, казаки ворвались в город, и резня там была одной из самых ужасных в страшные дни хмельнитчины. Женщин насиловали, детей живьем кидали в колодцы, пытавшихся переплыть реку и спастись убивали в воде, которая на большом протяжении окрасилась кровью. Немировского раввина Иехиэля-Михеля нашли на кладбище и убили дубиной: сначала раввина, а затем и его старуху-мать. Казаки отбирали себе молодых евреек, крестили их насильно и брали в жены. Одна девушка попросила устроить венчание в церкви за рекой, и когда свадебная процессия двигалась по мосту, она бросилась в воду и утонула. Другая девушка уверила казака-жениха, что она умеет заговаривать пули, и уговорила выстрелить в нее, чтобы убедиться, что пуля не причинит ей вреда; таким образом она избавилась от крещения и от насильственной женитьбы.

В городе Тульчине Брацлавского воеводства шестьсот польских солдат и полторы тысячи евреев заперлись в укрепленной крепости. Поляки и евреи дали друг другу клятву отстоять город и не вступать в переговоры с казаками. Вместе с солдатами евреи стреляли с городской стены и даже бросались в атаку, преследуя врага. И тогда казаки, убедившись, что они не могут взять город, обещали полякам пощадить их, если те выдадут им деньги и имущество евреев. Евреи, узнав о предательстве, хотели перебить поляков, но глава местной иешивы рабби Аарон удержал их от этого, чтобы не навлечь на евреев ненависть всего польского народа. "Лучше погибнем, — говорил он, — как погибли наши немировские братья, но не подвергнем опасности наших братьев во всех местах их рассеяния". Войдя в город, казаки сначала забрали имущество евреев, а затем загнали их в сад, поставили знамя и объявили: "Кто хочет принять крещение, пусть станет под это знамя и останется жив!" Никто не согласился на измену, и казаки перерезали полторы тысячи человек, оставив в живых только десять раввинов — для выкупа. После этого они заявили полякам: "Как вы поступили с евреями, так и мы с вами поступим". И перерезали всех. С этого момента, говорит еврейский летописец, поляки уже держались союза с евреями, временными братьями по страданию, и не изменяли им.

Вести о передвижении казацко-татарского войска передавались из города в город и повсюду вызывали панику среди евреев. Ни на пощаду врага, ни на помощь православных соседей рассчитывать было нельзя. Оставалось только бежать с места на место, прятаться в лесах, искать спасения там, куда казаки еще не пришли. Натан Гановер писал: "И вот опять началось бегство. Кто имел лошадь и повозку — уезжал, остальные брали жену и детей и убегали, бросая дом с имуществом... Лошади с повозками шли в три ряда по всей дороге от Острога до города Дубно, на протяжении семи верст... По пути нас нагнали трое верховых и сказали: "Что вы тащитесь так медленно? Ведь враги догоняют нас, сейчас они в Межиричах, откуда мы едва спаслись". Тогда началась небывалая паника среди наших братьев..., многие женщины и мужчины растеряли детей в суматохе и убежали в леса и пещеры".

Евреи могли рассчитывать только на заступничество польских начальников, но восстание украинцев было повсеместным, а польские руководители народного ополчения — слабы и нерешительны. Лишь один из поляков, князь Иеремия Вишневецкий, успешно боролся с казаками и приходил на помощь евреям. Это он казнил немировских мещан за соучастие в резне, и евреи говорили о нем, что он "как отец о детях" заботится о них. Но этого было недостаточно. Закаленные в боях казаки побеждали поляков на поле боя, и уже ничто не могло остановить их. Десятки цветущих еврейских общин на Украине были разгромлены, и тысячи беженцев хлынули в польско-литовские общины, не затронутые бедствием.

А восстание охватило уже часть Белоруссии и Литвы. В Чернигове была уничтожена вся еврейская община, затем в Стародубе, оттуда казаки пошли на Гомель. В этом белорусском городе "враги совершили страшное избиение; били несчастных кольями, чтобы медленно умирали. Кучами падали мужья, жёны, дети. И не было им погребения, и псы и свиньи поедали валявшиеся трупы". По официальным донесениям в Гомеле "было побито жидов с женами и детьми больше двух тысяч, а ляхов с шестьсот человек; из белоруссов же никого не побили и не грабили". По местным преданиям из всей гомельской общины спаслась только одна еврейка, родоначальница семьи Бабушкиных.

Осенью 1648 года отряды казаков и татар стали совершать набеги на внутреннюю Польшу. Шляхта и евреи спасались в укрепленных городах. Общий враг сплотил их, и даже мещане-католики забыли на время свою вражду к конкурентам-евреям. Сообща сражались, сообща переносили все тяготы осады и сообща вели переговоры с неприятелем. Осадив Львов, Хмельницкий пообещал пощадить город, если ему выдадут евреев. Но магистрат ответил ему, что он не вправе распоряжаться евреями, которые подвластны королю и несут службу наравне с мещанами, не уступая им в мужестве. Кончилось тем, что Хмельницкий снял осаду, получив контрибуцию со всего населения, и евреям пришлось для этого продать серебро и ценную утварь из львовских синагог. Зато в Белограе, Грубешове и Томашове казацкие отряды вырезали всех евреев, и в еврейском сочинении тех лет под названием "Бедствия времен" сказано: "В Томашове сидели мальчики еврейские за учебным столом; враги, прибывши туда, придавили их столом к стене, так что ни один не остался в живых". Типичная картина того времени определена одной фразой в письме поляка-современника: "Жиды все вырезаны, дворы и корчмы сожжены".

Летом 1649 года на границе Волыни и Галиции стояли друг против друга огромные армии: польская и украинско-татарская. Казаки одолевали и чуть было не забрали в плен короля Яна Казимира, но татарский хан неожиданно перешел на сторону поляков. Из-за этого Богдан Хмельницкий вынужден был согласиться на ограниченные условия Зборовского договора, по которому из состава Польского королевства выделили казацкую Украину с территориями Киевского, Черниговского и Брацлавского воеводств. Эта часть Украины признавалась автономной, охранялась казацкими войсками, управлялась православными чиновниками, а иезуитам и евреям было запрещено там жить. В договоре было сказано, что евреи не могут быть "ни владетелями, ни откупщиками, ни жителями в украинских городах, где казаки имеют свои полки... А которые жиды объявятся за Днепром, тех жидов в запорожском войске грабить и отпускать назад за Днепр".

С заключением мира жизнь стала на время спокойной. Король Ян Казимир разрешил евреям, насильно обращенным в православную веру, вернуться к вере отцов. Еврейские женщины, силой повенчанные с казаками, убегали от них и возвращались к своим семьям. Многие разыскивали своих мужей, не зная, погибли они или проданы в рабство. Коронный Ваад специально обсуждал вопрос о судьбе жен пропавших без вести евреев и принял постановление, облегчающее их участь, чтобы эти женщины могли вторично выйти замуж. В знак траура по мученикам Ваад запретил в течение трех лет носить шелковую, бархатную и шитую золотом одежду. Во всех общинах Польши и Литвы был установлен ежегодный пост с траурным богослужением в день Немировской резни — двадцатого сивана, и этот день совпал с давно установленным постом в память мучеников крестовых походов.

Но облегчить жизнь евреям в общинах Ваад был не в состоянии. Люди возвращались на старые свои места, но не было уже их домов и не было никаких средств к существованию. Был голод, болезни, моровая язва в тех краях — все это только усугубляло и без того тяжелое положение. Как сказано в сочинении "Бедствия времен": даже "старшины и прежние благодетели поступали в услужение, чтобы только иметь заработанный кусок хлеба". И тем не менее евреи благодарили Бога, радуясь наступлению мира.

Но казаки продолжали волноваться. Многие из них должны были расстаться со свободой и вновь стать холопами, а возвратившиеся шляхтичи мстили им теперь за прежние обиды. Вскоре между польским войском и казацкими отрядами произошло крупное столкновение. На стороне поляков сражался еврейский отряд в тысячу человек. Поляки победили, и тогда по новому договору в 1651 году евреям снова разрешили селиться на казацкой Украине, территория которой была уменьшена: "Жиды, как' и прежде были жителями и арендаторами в имениях королевских и шляхетских, так и ныне должны быть". Часть казаков ушла за Днепр, в пределы Московского государства, и там возникли казацкие слободы — Харьков, Сумы и другие, составившие Слободскую Украину. Богдан Хмельницкий пытался сохранить свою автономную территорию, но в 1654 году отдал себя под защиту царя Алексея Михайловича, и под власть России отошла вся казацкая Украина. Тут же началась война между Москвой и польско-литовским государством, а с ней и новые несчастья.

Русские войска вошли в Белоруссию, Литву и в саму Польшу, и это принесло евреям огромные бедствия. Их снова грабили, убивали и изгоняли из завоеванных городов. Раввин Моше Ривкес писал: "Шайки русских и казаков рассыпались по всей Литве, завоевали Полоцк, Витебск и Минск и разоряли города. Казаки истребляли евреев массами и грабили их имущество. Когда страшное войско подошло к воротам Вильны... бежала оттуда почти вся еврейская община, одни на лошадях и повозках, другие пешком, неся малых детей на плечах. Далеко разносились вопли плачущих, и из моих глаз слезы текли ручьем". Не успевших убежать из Вильно перебили, и в пожаре, который бушевал семнадцать суток, сгорел весь еврейский квартал. Когда же беглецы вернулись, в городе свирепствовали эпидемии и голод, и многие от отчаяния покончили жизнь самоубийством. Местные мещане просили русского царя окончательно изгнать евреев из города, и царь Алексей Михайлович в своей грамоте предписал: "жидов из Вильны выслать на житье за город".

Затем был взят город Люблин — после долгой осады. В праздничный вечер казаки подожгли синагогу, когда в ней было много молящихся, и во время пожара в еврейском квартале убили сотни человек. Произошла эта резня в праздник Суккот, и долгие годы затем этот праздник для люблинских евреев был днем памяти и плача. В городе Быкове в Белоруссии убили триста евреев, затем "огнем и мечом" разорили Пинскую общину и весь Пинский округ. Богдан Хмельницкий снова осадил Львов и потребовал выдать ему евреев. "Евреи, — писал он магистрату, — как враги Христа и всех христиан должны быть выданы нам со всем своим имуществом, с женами и детьми". И опять магистрат города отказался выдать евреев и откупился огромной контрибуцией.

В Витебске евреи вместе с поляками обороняли город от осаждавших его русских войск: копали рвы вокруг крепости, укрепляли стены, ходили в разведку и сражались. "Во время осады, — свидетельствовали польские дворяне, — евреи постоянно отправляли стражу, каждый из них имел вооружение и свое ружье для защиты; они имели у себя собственный порох и, не жалея здоровья, защищались и отражали неприятельские штурмы... Они позволили разбирать их дома и брать из них материалы, необходимые во время осады... и вообще во всем хорошо себя вели и оказывали помощь". Когда город взял московский боярин Шереметьев, казаки ограбили всех евреев и насильно окрестили; часть из них вместе с поляками отправили в ссылку — в Псков, Новгород и Казань, и многие пленные замерзли по дороге.

Когда русское войско взяло Могилев на Днепре, местные жители попросили московского царя выселить из города всех евреев, своих давних конкурентов. На это было получено согласие Алексея Михайловича: "а жидам в Могилеве не быти и жития никакова не имети". Не успели еще выполнить это распоряжение, как к городу подошло польское войско, и Константин Поклонский — православный шляхтич на русской службе — "принудил насильно" евреев "выступить из города для уменьшения многолюдства, вредного во время осады", и обещал дать им проводников в Литву. Но когда они собрались за городом, он выехал к ним со своим войском и перебил всех — мужчин, женщин и детей. Заупокойную молитву в день их гибели читали в синагогах Могилева еще в двадцатом веке.

Война России с Польшей продолжалась до 1667 года, и по Андрусовскому договору левобережная Украина — Малороссия, часть Киевщины вместе с Киевом, а также Смоленская и Чернигово-Северская земли перешли к Москве.

Но полоса бедствий на этом не закончилась. В 1655 году шведы вторглись в Польшу и быстро овладели страной, благодаря полной анархии, которая там царила. Они захватили весь центр государства, Великую и Малую Польшу, Познань, Калиш, Варшаву и Краков. Шведы относились к евреям терпимо и не истребляли их, а еврейские общины выплачивали им чрезвычайные военные налоги, которые те могли бы взять и так, путем реквизиции. Это и поставили евреям в вину, когда в Польше поднялось народное восстание против Швеции, во главе которого встал Стефан Чарнецкий, вождь партизанских отрядов. Летом 1656 года отряды Чарнецкого отвоевывали у шведов город за городом и громили еврейские общины под предлогом того, что евреи сочувствовали или помогали шведам. Были уничтожены общины Бреста, Гнезно, Лешно, Плоцка, Ленчице и Калиша, многие синагоги разрушены, убитые насчитывались тысячами, а свирепствовавшие тогда голод и чума довершили опустошение. Улицы были завалены трупами, некому было их хоронить, и псы пожирали их. В еврейских летописях Стефана Чарнецкого называли "злодеем", "врагом" и "палачом в Великой Польше".

Этот страшный период с 1648 по 1656 год наконец-то закончился, и евреи стали подсчитывать свои жертвы. Количество их исчислялось десятками тысяч человек, и число этих жертв за такой короткий период превысило еврейские жертвы всех крестовых походов и преследований во времена "черной смерти" в Западной Европе. Около семисот общин были разгромлены. В левобережной Украине не осталось ни одного еврея, и казаки запрещали им туда возвращаться. В больших еврейских общинах сохранилось по нескольку семей, а мелкие общины совсем исчезли. Дома стояли разрушенными или пустыми, потому что прежние их обитатели либо бежали, либо были убиты или угнаны в плен татарами. Для выкупа пленных в Стамбуле был создан особый комитет, который собирал деньги в Турции и по городам Европы. Эта катастрофа произвела на европейских евреев ужасающее впечатление. "Такое бедствие не случалось с тех пор, как Израиль лишился своего государства", — писал один итальянский раввин. А Натан Гановер в своем сочинении с благодарностью вспоминал о том, как евреи выкупали из плена своих собратьев и помогали беженцам, попавшим "в Моравию, Австрию, Богемию, Германию, Италию, где их приютили, кормили, поили и одевали".

Вернувшись на старое место в один из городов Польши, еврейский торговец, арендатор или ремесленник должен был начинать жизнь заново, на пустом месте, среди коренного населения, также разоренного войной. Именно поэтому некоторые евреи эмигрировали на запад: в Вену, Прагу, Амстердам, Гамбург и другие города, и об их польском происхождении напоминают и по сей день фамилии их потомков во всех частях света — Поляк, Полак, Полячек, Полякко, Поликер, Ляховер, Лехно. Укоренившись, казалось бы, прочно на польской земле, после очередного поворота событий евреи снова стали изгнанниками, на новом месте, в очередном враждебном окружении, и теперь они уже оглядывались назад, на Польшу, где оставили родные могилы, и оплакивали — уже издалека — ту трагедию и те жертвы страшного времени. "Глаза мои истекают слезами над жестокой гибелью тех, кто прославлял единство Божие дважды в день, — писал рабби Шабтай Шефтель Горовиц, оказавшись беглецом в Вене. — Губил их меч на улице и ужас в домах. Мужчины и женщины, юноши и девушки, как овцы, подставляли шею под нож, не желая спасти свою жизнь служением чужим богам. Горько плачут плакальщики над растерзанными Священными книгами и свитками Торы, из которых враги изготовляли сандалии".

Этот трагический период стал поворотным моментом в истории передвижения евреев Европы. Если раньше шла эмиграция с запада на восток, то теперь она поменяла направление: в Германию, Моравию, Чехию и Голландию. Многие выдающиеся польские раввины и ученые, что бежали в Западную Европу от ужасов тех лет, вскоре стали раввинами и главами талмудических школ в крупнейших городах Европы. Раввинская наука, перенесенная некогда из Германии и Чехии в Польшу и Литву и достигшая там расцвета, перекочевала обратно на запад. Лучшие раввины Польши погибли в те годы или эмигрировали; талмудические школы пустовали в течение нескольких лет. Не случайно один из беженцев, рабби Моше Кац из Нароля, переселившись в Лотарингию, в город Мец, из которого евреи убегали когда-то в Польшу, писал: "Польша, ты была раем, средоточием учения и знания... ты славилась возвышенной ученостью, — но теперь ты покинута, овдовела и осталась одинокой".

Еврейство Польши переживало тяжелые времена. "Тяжко согрешили мы перед Господом, — говорилось в воззвании Коронного Ваада. — Смута растет с каждым днем; все труднее становится нам жить; наш народ не имеет никакого значения среди других народов. Удивительно даже, как это, невзирая на все бедствия, мы еще существуем. Единственное, что нам остается делать, это объединиться в один союз, в духе строгого послушания заветам Божьим и предписаниям наших благочестивых учителей и вождей".

Рабби Шимшон из Полонного был убит казаками Хмельницкого 15 июля 1648 года вместе с десятью тысячами евреев того города. Еврейский летописец писал о нем: "И был между ними (жителями Полонного) муж разумный и проницательный, божественный кабалист по имени Шимшон из Острополя, к которому ежедневно являлся ангел-вещатель и обучал его тайной мудрости... И сказал ангел-вещатель Шимшону еще задолго до катастрофы, чтобы евреи взяли на себя великое покаяние, дабы смягчить роковой приговор неба. И проповедовал он много раз в синагоге, призывая народ к покаянию, — и действительно было великое покаяние во всех городах, но было уже поздно, ибо приговор был уже подписан".

воскресенье, 16 мая 2010 г.

Подарок графа Потоцкого.



Я имею в виду именно погромы ,как вы выразились, Хмеля...

Есть сказ, о том как , вернувшийся в Тульчин, на свои земли, граф Потоцкий , чтоб как-то загладить свою вину за предательство и то, что поляки кинули на произвол еврейских ополченцев города Тульчина ,решил построить для них большую синагогу.
Потоцкий выбрал для неё живописное место -на окраине города, среди долины. Здание отстроили огромное и мощное .Одно только не учёл граф -евреи не приняли его дара. Напротив -равинадский совет проклял это место -запретив евреям переступать порог этого здания.
Говорят ,на открытии, вместо рава, присутствовал ксёнз...
Много времени утекло, еврейские погромы повторялись с ужасной периодичностью ,но ни один еврей не зашёл в это здание. Оно было заброшенно аж до начала Советской Власти ,которую евреи приняли всей душой. Революция провозглашала равенство и интернационализм – отмену угнетения одного народа других народов. Евреи больше чем другие чувствовал на себе преследования со стороны русских - черта оседлости, запрет на занятия государственных должностей вплоть до погромов и физического истребления.
В имении Потоцких ,разместили Реввоенсовет, а в пустующее ,полуразрушенное здание поместили плотницкую артель.
И вот что случилось - как только нога еврея плотника переступила порог с под потолка сорвалось ветровое окно и упало ему на голову - плотник скончался на месте.
Этот случай только напомнил о наложенном на это место запрете и так как местечко, было , почти чисто еврейским -сход решил сторонница этого места.
Повторно евреи были согнаны в это гиблое место ,во время Отечественной. Их пригнали туда румыны из Печёрского концлагеря, на торфоразработки- в долине нашли торф и это не прошло мимо немецкого командования .Оккупационные власти начали строить узкоколейку руками еврейских заключённых.
Еврейское присутствие продолжалось там аж до марта 1944-года.
Немцы не оставили из узников в живых ни кого.
Когда пришла Красная Армия ,к одному еврею танкисту подошёл старый еврей ,он отвёл танкиста в сторону и на идиш рассказал об этом проклятом месте. Лейтенант внимательно выслушал старика и взобравшись в танк , дал команду танкистам ехать в долину . Очевидцы говорили, что здание было очень крепким -стены в 1.5 метра толщины ,но через час от "подарка" графа Потоцкого не осталось ни чего...

пятница, 7 мая 2010 г.





ПОБЕДИТЕЛЯМ СЛАВА!
... Пожалуй не было семьи ,в бывшем СССР, в которой не погиб кто-то из родных. Война, развязанная немецкими фашистами, несла кровь ,смерть и разрушения народам СССР. Однако, ценой огромных потерь и лишений, наши деды и прадеды одолели фашистов. Честь им и слава.
читай тут

понедельник, 3 мая 2010 г.

Не хватило места.

Не хватило места.

Перед вами монумент, возведённый в г. Тульчине, в честь воинов тульчинцев, ушедших на фронт и погибших в Великую Отечественную. Только фамилии не всех погибших были выбиты на этом монументе. Фамилия моего дела погибшего в боях с немецкими фашистами, на этом памятнике нет, из-за не благозвучия для чиновников из Тульчинского воинкомата.
Шмулензон Сруль Вольфович, мой дед, погиб в бою с фашистами, 13 августа 1941-го, на правобережье Днепра под Запорожьем.
Что так, вельмовни паны, не хватило места?

суббота, 24 апреля 2010 г.

Без права на жизнь(Автобиографическая повесть)


В память моему отцу и матери,
безвинно убиенных. Замученным в концлагерях родным и близким - посвящается.
Боже праведный, за что ты позволил извергам уничтожать народ мой?
В чем были повинны малые несмышленые дети?
Где был ты, когда нас убивали, морили голодом и истязали?
Владыка Вселенной, почему ты был безучастен?

Израиль. Афула. 2004-2008 год.
Самиздат ©
Контактные телефоны:
Россия. Москва - №(495) 4385710
Израиль. Афула - № (04)6591264.


За что?
***


Это, наверно, хорошо иметь большую семью…
Тульчин, маленький городок, Подольской губернии, Брацлавского уезда. В восемнадцати километрах от Южного Буга - место оседлости моего несчастного народа. Здесь когда-то на улице Капцунивка, позднее Пролетарской, в домике, которого уже нет давно, жили мой дед Хаим-Пинхес и бабушка Хейвид. У них было шестеро детей – самым старшим ребёнком был Беня. Когда он подрос, его отдали на обучение к портному, так бы всю свою жизнь и работал дамским портным. Остальные два брата Ушар и Гершл, а также сестра Сури-Неха и самый младший Бузм, помогали отцу. Папа был пекарем. Бабушка тоже помогала дедушке, поэтому жили они неплохо. Вскоре, Беня женился, он привёл красивую девушку Злату, которую все в семье полюбили. Она была тихой, скромной и очень хорошей. Они ушли из отчего дома в коммунальную квартиру, которую им выделили власти.
Тульчин, милый сердцу моему городок: зелёный и чистый, особенно центральная улица; палисадники, аккуратно подстриженные; карликовые акации, издающие весной тонкий запах духов; чистая, мощёная диким камнем гранита, прямая как стрела, дорога. По обе стороны догори - магазины, ларьки, парикмахерские и разные мастерские. В городе была швейная и обувная фабрики, а также артель «Металлист». Каждый находил себе работу. Нищеты не было, жили средне, но в достатке. Богатства не показывали – такое уж было время. Тихий еврейский городок. В этот городок и приехали из Одессы мой отец с братом. Они нашли знакомого товарища Хаскеля Зисера и у него во дворе открыли «крупорушку»: двигатель тех времён – большая шестерня с грабовыми плоскими кольцами, вбитыми в неё и маленькая шестерёнка, в которой был закреплён вал, сверху большой шестерни были закреплены два ствола деревянных брусков, к которым было приделано приспособление для коней. Один человек гонял лошадей по кругу ?и это приводило в действие гранитные круги разных размеров. Большие камни мололи пшеницу и кукурузу, а крупу - маленькие жернова. Было и сито для просеивания. Так как это маленькое производство находилось недалеко от дедушкиного дома, там и познакомились в 1926 году мой отец с моей мамой Нэхой, а дядя Анчел с моей тётей Бузей. В 1927 году поженились мои родители, а в 1930 - мои тётя Бузя и дядя Анчел. Затем женился мой дядя Ушер, он нашёл свою судьбу в Томашполе - маленьком еврейском городке.
Так, братья Срулик и Анчел остались в Тульчине, приобрели свои дома и стали хорошими хозяевами своей судьбы. Никто из них не мог предвидеть, какое горе обрушится на них - этих добрых, красивых и работящих людей. А пока что они наслаждались жизнью. Выдали замуж старшую сестру Суру за дальнего родственника Лейзера Ладыжинского. Он был из бедной семьи, очень красивый парень. Ему купили лошадь и подводу, чтоб он смог работать. В первый же день, когда он выехал на базар, сёстры его сопровождали, чтоб не обидели, а не зря. Подошёл человек, попросил его отвезти мешки и вдруг появился другой извозчик и затеял драку. Сёстры бросились защищать Лейзера. Мама сорвала с него шапку и начала кричать на весь базар, что у извозчика парик. Ездовой с трудом вырвался от них, отобрав шапку, и пустился наутёк. Это я узнал позже и был очень удивлён, потому что моя красивая, спокойная мамочка больше так и никогда не была боевой. Бедная моя мать, она родила восьмерых детей! Мой отец хотел большую семью, чтоб на старости лет смогли они радоваться своими детьми. Отец был красивый и сильный человек, очень добрый в отношении с матерью и детьми.
Но не зря говорят, евреи: «Дер менч трахт, ун гот лахт», что в переводе: «Человек думает, а бог смеётся». Появился фашизм - банда людоедов и всё рухнуло.

Тульчин, милый моему сердцу городок, где я родился, где пошёл в школу в 1936 году. Отец отвёл меня в еврейскую школу, где преподавали на идиш старые и молодые учителя, отлично знавшие своё ремесло. Моей первой учительницей была лернер Круковер - замечательный педагог, она сумела привить нам любовь к еврейским писателям, к еврейскому языку. Директором школы был Киц Исаак. лернер Кипнис был отличным историком, замечательным математиком и учителем немецкого языка. Было ещё много хороших педагогов. Казалось, не учиться нельзя - всё было интересно, хотелось их слушать, но мы были детьми, и не всегда всё проходило гладко.
Однажды, кто-то из мальчиков сделал пакость - девочке из религиозной семьи вложили в учебник по алгебре кусочек сала. Я заметил, кто это сделал и начал с ними драться. Это были Эршл Ткач и Рувин Ландер. Вдруг вошёл лернер Кипнис и, растащив нас, сказал, чтобы я привёл отца в школу. Мне было стыдно перед учителем, но больше меня тревожил предстоящий разговор с отцом. Я представлял себе, как огорчится мать, узнав о драке. Я сел за парту и начал решать задачу, записанную на доске, но она не получалась. Учитель спросил: «Кто желает ответить, пусть подымет руку». Но никто не поднял руки. «Ну что ж может ты ответить?» - обратился он ко мне. Я вышел к доске и начал решать. У меня в такие минуты всегда получалось решение, вышло и тогда.
«Отлично!- похвалил меня учитель,- пожалуй, ты искупил свою вину, я очень тобой доволен. Садись, отца не надо тревожить, у него умный сын».
И все-таки я был не доволен собой, потому что позволил ребятам обидеть эту девочку.
Это было в пятом классе, мы только начинали изучать русский язык, он нам вначале плохо давался, но постепенно мы его освоили. Появилось много новых интересных книг и, кто знает, выросли бы из нас талантливые люди...
Но война перечеркнула все...
***
«Стой, сорванец! Ты зачем бьешь стекла у соседей?» - так кричал отец, догоняя своего сына. В ту последнюю субботу, 21 июня 1941 года, я, убегая домой, взобрался на двери и с помощью их, как по лестнице, залез на крышу. На ругань отца вышла мать, а за ней, цепляясь за подол платья, вышли пятеро ребятишек, шестой был у нее на руках. Это была красивая женщина тридцати пяти лет, выше среднего роста с длинной черной косой.
«Срулык, чего ты кричишь? За кем ты гонишься?» - взволнованно спросила мама отца.
«А ты посмотри на своего сына! Он на крыше!» - рассерженно ответил папа.
«Что он сделал и почему он на крыше? Это не только мой сын, но и твой тоже» - поинтересовалась мама, недоумевая.
«Он разбил стекло у Вольки Глейзера, теперь надо будет заплатить» - сказал отец.
С крыши раздается голос: «У него много стекла, может и так вставить!» «Слышишь, какой он, а ну слезай, я тебе покажу, как разбивать» - прокричал папа, начиная вытаскивать ремень из брюк.
«Срулык, не надо! Смотри, соседи собираются. Тебе не стыдно? Дети, берите отца и пошли домой» - сказала мамочка. Дети облепили отца и потянули его в дом.
«Ну ладно, дома разберусь с ним» - сказал папа.
«Сыночек, слезай, я не дам тебя в обиду» - ласково позвала меня мама.
Мама…. Милая моя мама!
Она действительно меня любила больше всех, по крайней мере, так мне казалось, может за то, что я был похож на нее. Стоял жаркий июньский день, соседи посудачили и разошлись, сплетни так и не получилось.
Сын слез с крыши, боясь угроз отца.
- Осторожно! Теперь ты расскажешь мне правду?
- Это, мама, не я!
- А кто же? Мама никому не скажет.
- Нет, это тайна.
- Ну ладно, пошли кушать, отец ждет.
Таков был порядок в доме - без отца никто не садился за стол. Мы зашли в дом. Отец, увидев меня, поднял ремень. Дети, как по команде, заревели.


-Что ты делаешь, Срулык? Тойвалы никто трогать не будет! Он никого не обижал и стекла тоже не бил. Правда, сын?
-Да, мама.
-Опять какая-то тайна, сынуля? - спросил отец и убрал ремень.
-Да, папа.
-Нехалы, дай нам кушать, что-то я проголодался.
«Надо было еще посидеть немного у Хаскеля» - с усмешкой сказала мама.
«Немец зашевелился на границе» - промолвил отец.
Мать вышла на кухню и открыла заслонку в печи. Оттуда понесся такой аромат по дому, что все заулыбались. Моя мама умела готовить, особенно на субботу. В пятницу она вытапливала печь и ставила туда в глиняных горшочках и мисках пищу, затем закрывала заслонку и замазывала глиной.
После обеда дети побежали на улицу. Маленькую Бэллочку мама уложила спать и ушла мыть посуду. Отец включил репродуктор, он очень любил слушать новости.
О чем думал этот сильный человек? О чем мечтал? Теперь это неизвестно.
На следующий день была война…

Встав рано утром, отец услышал экстренное сообщение о внезапном нападении фашистской Германии на Советский Союз.
Заплакали мама, дети. Слезы стояли в глазах отца. Он только сказал матери: «Нехалы, собирай меня в военкомат». Он взял свой паспорт и военный билет, в котором было написано, что в случае войны он не должен ждать повестки, а немедленно явиться в военкомат. Отец зашел за своим братом, и они вместе с женами пошли на призывной пункт.
Через некоторое время они вернулись и рассказали, что отца направили в одну часть, а дядю Анчела - в другую. Им не разрешили служить в одной части. Обнялись браться, расцеловались и, роняя скудную мужскую слезу, расстались, не зная, что никогда больше не встретятся.
Так закончилась мирная жизнь в наших семьях и никто не мог сказать, что будет с нами дальше…
Отец оставил нам шесть тысяч рублей - огромные деньги по тем временам.
Продукты питания дорожали с каждым днем. Чтобы как-то прожить, мать покупала много картошки. Дети все притихли, старались хоть чем-то помочь матери, даже капризная сестренка Лейкалы, которая была младше меня на два года. Чувствовалось, что надвигалось что-то нехорошее. Но пока мы находились дома, все для нас было хорошо.
Я стаскивал разбросанные по городу поленья и доски, готовясь к зиме. Мать радовалась и плакала: «У меня хозяин в доме есть. Ничего, дети, проживем, если нас из дома не выгонят». А такие слухи уже шли по городу.
Неожиданно, в середине июля, под вечер, пришел отец в военной форме.
Он сказал, что его отпустили повидаться с семьей. У них поломался трактор-тягач, и к нему не было запчастей. Папа вспомнил, где стоял такой же трактор, и механики взяли его с собой, а затем отпустили домой на несколько часов.
Он рассказал, что было призвано много людей, что винтовок и саперных лопаток на всех не хватает, есть одни противогазы, а что будет дальше, так никто не знает. Красная Армия отступает. Наверно фашисты войдут в Тульчин. «Берегите себя, дорогие мои и будьте все вместе, с семьями Лейзера и Анчела» - сказал отец. Дядьки же мои попали в пехоту.
Утром отец ушёл. Больше мы его никогда не видели.

Тульчин, Тульчин!!! Ты много видел за годы своего существования: поляков, гайдамаков, петлюровских бандитов. Всем мешал мой трудолюбивый народ. Одни заискивали с ним, другие грабили и убивали. Но он видел и иное: как через гранит выбивалась молодая поросль, она развивалась и росла, училась и смеялась, изучала свою Тору и воспевала свой народ. Все ты видел, милый сердцу моему городок. Мы радовались весенним запахам цветов, жизни. Ты помнишь голод 1933 года, когда люди умирали на ходу! Но того, что предстояло нам вынести в эти годы - никогда!!!

В конце июля 1941 года в городок вошла румынская разведка. Они изучали местность и искали красноармейцев. На центральной улице они увидели женщину, несшую воду, и с криком «апы» (вода – румынский яз.) ринулись к ней. Тетя Маня встала как вкопанная, увидев незнакомых солдат. Они окружили ее, сняли ведра с коромысла и заставили попробовать воду с обоих ведер. Напившись воды, они побежали к мосту. Мост был небольшой. Перед уходом Красная Армия взорвала его.
Вдруг, на небольшой высоте пролетел самолет, из которого раздавались пулеметные очереди. Когда стрельба затихла, на центральную улицу двумя колоннами в городок вошли фашисты. Наступили черные дни для моего народа.
Началась оккупация. На второй день собрали десять мужчин-евреев, которые остались по болезни и броне, запрягли ими телегу, наполненную бочками с бензином, и погнали в гору к военкомату, где стояли фашистские машины. Там мужчины разгрузили бочки. Затем немцы погнали их на долину. Просмотрев их, фашисты вывели из строя молодого парня и сказали ему, что он якобы убежал из плена, заставили его копать себе могилу. Он отказался. Тогда они заставили сделать это других. Яма была выкопана. Подвели парня к ней. Красавец-богатырь понял все. Обращаясь к фашистам, он крикнул: «Я знаю ваши повадки, вы - людоеды, но вас, фашистскую сволочь, все равно уничтожат, вы будете жалеть, что пришли сюда! Смерть фашистам!!!»
Они выстрелили в него, но он поднялся на руках и плюнул в их сторону. К нему подошел офицер и пристрелил. Это был еврейский парень. К сожалению, фамилии его я не запомнил.
Среди людей, которые хоронили его, был мой дядя Ушер, оставленный по броне пекарем в городе.
В Тульчине была зона румынского правления. Они собрали еврейскую общину и заставили переписать всех евреев, которые остались в городе, якобы для выдачи хлеба.
В первое время в общине действительно выдавали хлеб. Перед Ёмкипуром моя тетя Злата послала своего сына за пайком в общину. Там находились немцы. Они посадили мальчика в машину и увезли. Больше мы его не видели. Где он был убит, так никто никогда и не узнал.
Рувин стал первой жертвой из нашей большой семьи. Больше за хлебом никто не ходил. Все обходились тем, что осталось из продуктов.
После Ёмкипур начались морозы. Пошел сильный снег. В это время община передала, чтобы все евреи перебрались на южную половину города.
Мы узнали, что такое гетто. Центральная дорога разделила город пополам.
Переходить на ту сторону, откуда выселили евреев, было строго запрещено. Были назначены полицейские из знакомых украинцев - Севак и Молодецкий. Позже, узнав, чем они должны заниматься, ушли из полиции. Они не могли издеваться над евреями, с которыми жили бок о бок. На их место назначили бывших военнопленных, местных жителей, они и прислуживали хозяевам.
Все дороги из гетто были перекрыты.
Видно было, что что-то готовится. Но что именно - никто не знал.
Так прошло два месяца. В декабре стало тепло, дороги раскисли. И вот, 19 декабря 1941 года, начали выгонять евреев из своих домов, согнав всех в двухэтажную еврейскую школу. До сих пор не понимаю, как могли вместиться там около шести тысяч человек?!
Люди стояли в комнатах и коридорах, дети плакали, а глядя на них, плакали и взрослые. Это уже была настоящая беда. В то утро, как всегда, я и мой друг Мишка Севак, соседский мальчик-украинец, пошли искать дрова. Услышав плач, мы вернулись назад, но румынские солдаты не хотели впускать в зону гетто. Мишка стал просить, показывая, где его дом. И нас пропустили. Он завел меня к себе в дом и попросил мать, чтобы та меня спрятала. Но тут вмешался бывший учитель Зубик: «Отпусти жидёнка, пусть идет к себе домой!». Когда я пришел к себе, возле дома стояли родные. Мама спросила: «Что слышно на улице?» Я ей все рассказал. «Нас никто не тронет, потому что Мишка нарисовал на дверях крест» - объяснил я ей. Услышав это, все заплакали, начав собираться.
У нас в доме находились три сестры: тетя Сура, тетя Бузя и моя мать. О том, чтобы собрать вещи, им и в голову не пришло, так как у них на руках были дети - семеро у нас, у тети Суры - шестеро, у тети Бузи - двое. Мама схватила одежду для детей, бросила туда несколько коржей и мы все вышли на улицу. Там нас заметили румынские жандармы и увели в школу.
Так я оказался в моем классе, где учился.
Милая моя мама, любимые мои тетушки, что было в ваших умных головках?!
Положение было ужасное. По нужде не выводили. Туалеты в школе были забиты испражнениями. Страдали маленькие дети. Не было где постирать, высушить пеленки. Люди изнывали от жары. Воды не было. Но это было только начало.
На третий день пребывания в школе нас вывели в баню. На улице стояла дэз-камера. Всем приказали кидать в неё свои вещи. Шерстяные изделия превращались в бесформенную массу, воротники из шкурок рассыпались в пыль или кусками отваливались. Это продолжалось целый день и ночь. Затем нас поздравили с днем рождения Сталина.
Еще одно унижение испытали мы, когда нас вели колонной сквозь строй наших земляков. Одни плакали, другие смеялись. Тем более, что было кому посмешить их. В Тульчине жил калека – карлик, который шел за колонной и палкой погонял нас с криками: «Цоб - цобэ!» (быстрее, быстрее).
Я нес на плечах своего братика Хаима, Лейка – мою сестренку Хейвэд, сестра Роза за ручку вела Манечку, мать моя на руках держала маленькую Бэллочку, за спиной у нее был мешочек с коржами, при дезинфекции перемешанных с мылом. Так мы их и ели.
Дети не плакали, как будто они понимали, что происходит. Люди месили грязь, оставляя в ней свою обувь. О том, чтобы подобрать ее не было и речи. Румыны с палками и нагайками кричали: «Быстрее, быстрее». Так мы прошли четыре километра.
Румыны сделали привал на военном стрельбище. Остановив колонну, они проверили всех, затем стали выводить всех инвалидов, которые были без руки или ноги. Крича на них «Партизан, партизан!», заводили в Кобылевский лес и расстреливали. Их было человек шесть. Затем направили пулеметы на нас и заставили сесть. Так прошел еще один день.
24 декабря нас погнали дальше по дороге и уже к вечеру мы были в селе Торков, где и заночевали. Утром, встав, мы увидели, что три человека повесились. Не смогли выдержать этих мучений наши старики… Среди них был наш сосед Шика, портной. Хороший был человек, прекрасный мастер. К вечеру нас привели в село Петрашевка и загнали в туберкулёзную больницу, которая стояла недалеко от леса. Здание было очень маленьким. Мама с сестрами еле забралась в середину одной из комнат. Так мы простояли на ногах всю ночь.
26 декабря нас пригнали в Печорский санаторий. Кто успел, тот занял место в комнатах, в туалетах, остальные обживали коридоры. Появилась первая жертва, мать моего товарища Левы - Мынца Бренер. Мы заняли туалетную комнату на третьем этаже. Для многих из нас это было последним пристанищем. Тут умерли от голода и болезней дорогие мои братья и сестры.
Все ворота закрыли и расставили полицейских из местных – дезертиров и бандитов.
Зима 1942 года была очень суровой. Нас морили голодом, болезни уничтожали, казалось бы, всё живое. Но даже в этих нечеловеческих условиях люди искали выход из создавшегося положения. Все вещи, которые были у людей, были отданы за даром. Кто имел родных в гетто, уходили туда, другие начали ходить по сёлам, просить подаяния у крестьян. В ответ на это полицейские начали свой террор против заключённых лагеря. Полицейский Сметанский застрелил двух несчастных евреев, которые пробирались в лагерь. Фашисты стреляли по бегущим евреям, которые шли из села Соколец через замерзшую реку Буг, как по мишени.
При переходе через реку погибли мать моего товарища Пералы Ткач, замечательная женщина и мать, а также Яша Ботканин и Шепа Пестрогались. В Вишковецком лесу погиб и мой товарищ Гриша Ткач
от рук полицейского, бывшего учителя «Природы».
28 декабря начались морозы, все занесло снегом. Началась суровая зима. Появились такие болезни как брюшной тиф и дизентерия. Умерла в лагере отличница, красавица, замечательная девушка Удали Штернгарц. Умер и мой близкий товарищ Абраша Бартик и его пятеро братьев. Осталась только его мать Элки Бартик. От горя она ходила по комнатам и пела песни, люди её жалели и давали что-то покушать. В скорее она и моя тётя Бузя заболели дизентерией и умерли в один день.
За каждую ночь умирала по 200-300 человек. Из колхоза выделили подводы, сани. Создали похоронную команду, которая стала вывозить мертвых.
На мертвецах было много вшей, поэтому их раздевали догола, укладывали как дрова, перевязывали веревкой и везли на старое еврейское кладбище, где выкопали большую яму и складывали туда трупы. Так, за январь месяц умерло около трех тысяч человек, в основном те, кто ютился в коридорах, подвалах, столовой, санатории. В лагере ничего не давали кушать, нас морили голодом.

Те, у кого оставались вещи, могли поменять их на еду. К воротам подходили крестьяне для обмена, а у нас ничего не было. Мама и ее сестры все оставили дома. Соседи все из нашего дома перенесли к себе. И вообще, когда выводили евреев, многие украинские жители Тульчина подгоняли свои подводы к еврейским домам и грузили все подряд. К кому пришла беда, а к кому - радость наживы. Но не все были такими. Соседи, которые были порядочными людьми, проклинали их за мародерство.
Я как-то узнал, что недалеко от лагеря, в двух километрах, лежит присыпанная землей сахарная свекла. Ночью добрался туда и голыми руками за два часа выкопал из земли 16 кг. свеклы. Когда я принес этот бесценный груз, все обрадовались.

Дорогие мои, как я хотел зарыдать, глядя на вас! Милые мои, хорошие мои, я готов был на все, лишь бы вытянуть вас из этой беды.

Местность была мне не знакома, я никого не знал, не знал куда идти, чтобы достать для вас немного еды. На второй день, под вечер, я опять пошел на поле, но свеклу оттуда уже убрали, и я вернулся с пустыми руками. Напрасно я рисковал. Я знал, что если меня поймают, то больше никого не увижу, так как кого ловили - того убивали.
Когда мама увидела, что я вернулся ни с чем, улыбнулась и сказала, что завтра рано утром пойдет с тётушками в Тульчин. Может быть, им удастся отобрать кое-какие вещи.
«Мама, любимая, будь осторожна, эти людоеды убили много евреев» - просил её я.
«Не бойся, сыночек, присмотри за детьми. Тебе Лейкалы и Италы помогут» - бесстрашно ответила мамочка. Италы – это была моя двоюродная сестра. На следующее утро мама со своими сёстрами ушли и обещали придти на второй день, однако не пришли. Через неделю их привезли жандармы. Мама мне рассказала, что когда она зашла к Севакам (нашим соседям) и попросила, чтобы ей хоть что-то отдали, они ответили, что ничего не знают. Это услышал отец Мишки Севака, который отказался служить в полиции, он обругал свою бывшую жену и начал кричать ей: «Грабители, убийцы, Бог накажет вас за это!!! Отдайте вещи, им надо выжить!» На этот крик вошел Зубик – старший полицейский Тульчина, который был им зятем.
Моя мать увидела у них в доме в комнатах наши кровати, покрывала, подушки, она заплакала. Заметив это, Зубик прикрыл двери и, обращаясь к сестрам, сказал: «Идите, я вам все отдам». Он увел их в полицию, где они и поняли, что этот человек ничего не вернет. Он к этому не привык, привык он только брать, но не отдавать.
Когда Зубик расстегнул пальто, мать увидела на нем новый костюм моего отца, она поняла, что дела у них плохи. Зубик вызвал старшего полицейского Стаина. Он в мирное время работал тренером футбольной команды Тульчина. Зубик приказал ему расстрелять моих дорогих людей и вышел. Мама сказала Стаину, что знает его и рассказала все.
Тот выслушал ее и сказал, что хорошо знает моего отца и нашу семью, затем кого-то вызвал, отдал какие-то приказания. Сёстрам он сказал, чтобы больше они Зубику на глаза не попадались, дал им по буханке хлеба, посадил их в сани. Таким образом, их привезли в лагерь. Дети все заплакали. Лейкалы плакала больше всех. Мать узнала, что умерла самая маленькая - Бэллочка. Мои сестрички всячески пытались спасти ее от голода. Ходили просить маленький кусочек хлеба, завязывали его в тряпочку, мочили в воде и давали ей сосать его. Однако моя маленькая сестрёнка умерла от голода. Когда мать сняла платок, все ахнули – ее черные красивые волосы стаи белыми. Ей было всего 36 лет…
К концу февраля 1942 года стали умирать мои родные, двоюродные сестры и братья. Одни от болезней, другие от голода. Умерли от голода двойняшки дяди Лейзера – Хаим и Янкель. Умерли дети дяди Анчела – Лейка и Муня.
Лежа на цементном полу, получила гангрену ног и умерла девушка неземной красоты, двоюродная сестра Бэйла. Заболела брюшным тифом и ушла из жизни моя сестра Розочка. К концу февраля нас осталось совсем мало: моя мама, тетя Сура, тетя Бузя, я, моя сестра Лейка и двоюродная сестра Италы.
В начале марта Лейка вместе с Италы убежали в село просить у сельчан хлеб. День был очень холодный и сырой. В этот роковой день простыла Италы и умерла через три дня возле своей матери Суры. У моих дорогих людей уже не было слез. Сёстры постарели. Как-то раз я вышел в коридор и услышал ругань. Дверь в соседней комнате отворилась, какой-то сверток попал мне в плечо. Взяв его, я вернулся к матери. В нем оказалось столовое серебро. Рассмотрев его, мама занесла его к тёте Хоне и получила за него четыре пирожка с горохом. Разделив их, мы начали кушать. Мой братик Хаим как-то странно посмотрел на нас…так он и умер с пирожком в руках. Увидев это, тетя Сура вскрикнула, вспомнив своих умерших детей, потеряла сознание и, не приходя в себя, скончалась. На следующий день дядя Ушер похоронил их вместе. Лейкалы нашла себе подружку, которая вывела её в село Вспышки.
Там они жили у крестьян, и очень редко приходила в лагерь, принося картошки и немного хлеба. Но это было один - два раза в месяц а, то и реже. Она как будто таким образом хотела забыть про лагерь. Как-то раз я познакомился с парнем, моим ровесником, Гришей.
Он был из Брацлава и знал дорогу в села этого района. В один из дней, попросив у матери разрешения, я, Гриша и еще один паренек-сирота Фишка, рано утром ушли из лагеря.
Это был мой первый поход. Мы прошли через овраги, кустарники к селу Паланка, оттуда в монастырский лес. Выйдя на опушку леса, Гриша сказал нам, что в селе очень злой полицейский и к нему не дай Бог попасть в руки. Он всех убивает. Так я заочно узнал о бывшем лейтенанте Красной Армии, убийце-полицейском, Григории Вовке.
Гришка сказал нам подождать в лесу, пока он проверит дорогу. Мы прождали его до самого вечера и поняли, что он нас бросил. Мы решили идти сами. Фишка вспомнил, что он был здесь в пионерском лагере и знает здесь немножко дорогу, но идти не может, так как у него замерзли ноги. Я посмотрел на него, мне показалось, что это мой братик и такая меня охватила тоска, что я растёр его ноги, он согрелся, и мы пошли дальше. Этот мальчик был моложе меня на два года, выглядел как скелет и я не мог понять, откуда у него берутся силы, чтобы двигаться и идти в такую даль. Здесь, по прямой было 20 километров.
Мы обходили все стороной, чтобы никто из жандармов и полицейских не встретил нас. В лесу мы повстречали старую крестьянку, которая подсказала нам дорогу. Сказала, чтобы мы остерегались Григория Вовка, который был здесь хозяином. Я разогрел Фишке ноги, мы отдохнули немножко и вошли в село Монастырское. Шли окраинами, ночью. Набрели на ельник. Здесь выращивали елки к новому году. Набрели на домик лесника. Увидев хозяйку, я обратился к ней:
- Тетенька, доброе утро вам и вашей семье.
- Доброе утро, сыночек. Ты что, один?
- Нет, со мной еще один мальчик.
- Ну что ж, заходите в дом, бедненькие мои, вы наверно голодные?
- Да. Мы уже сутки ничего не ели.
Когда женщина увидела Фишку, она ахнула. Мы вошли в дом, она усадила нас за стол, дала по кружке молока, хлеба. Фишке она сказала, чтобы он сразу не наедался, что для него это очень опасно. Затем стала расспрашивать, куда мы идем. Я рассказал ей всё о нас. В это время зашел старик, поздоровался с нами. Это был лесник. Он нам сказал: «Идите к нашей Хевронье на Русскую Чернышовку, там вам будет хорошо. Она у нас святая. Таких людей сейчас мало». В Русской Чернышовке жили староверы. К этим людям мы пришли в деревню. Там был один полицейский, но он никого не трогал. А когда один раз в неделю приезжали румынские жандармы, то они нас предупреждали и велели прятаться. Афанасьева Хевронья действительно была святой.
Она нас приняла, накормила, уложила спать под лавкой возле стола, сверху до самого низу прикрытой дорожкой, где никто не догадался бы, что мы там находимся. В доме у нее был еще сынок Петя, спокойный мальчишка наших лет. Он гулял по деревне, всегда был в курсе происходящего и всегда всеми новостями делился с матерью, чтобы она могла вовремя нас перепрятать, если это было необходимо.
На следующее утро она нас накормила, мы пошли по домам просить хлеб и другие продукты. Люди давали нам крупу, муку, иногда бутылочку с подсолнечным маслом, фасоль и другие продукты, которые мы могли пронести в лагерь. На третий день пребывания в деревне я очень соскучился по маме и решил побыстрее принести продукты в лагерь.
Тетя Хевронья насушила мне сухарей, уложила все продукты в мешок, завела меня к своему свояку дядьке Степану. Это был добрый и умный человек, ранее раскулаченный при Советской власти. Вернувшись в деревню, он построил маслобойню. Дядя Степан дал мне четвертушку масла, пожелал мне счастливой дороги, велел беречь мать и не обижать ее.
Милый дядька не знал, что мать – это самый дорогой для меня в этой страшной жизни человек. Я очень любил свою мамочку, жалел её, поддерживал. Страшное горе, свалившееся на нее, сделало её в 36 лет старухой, тихой и замкнутой. Такой я ее запомнил на всю жизнь. Перед рассветом я был уже в лагере.
Милая моя мама, как она обрадовалась, увидев меня. Рассказала, что тетя Хона и дядя Ушер забрали её к себе и что они перебрались в палату с деревянным полом. Там, на полу, ютилось человек 25.
В лагере чувствовалось злобное затишье. Пригнали еще два этапа из Шпикова и Каменец-Подольска. Последних заключенных привезли на подводах, груженных домашним скарбом. Началось воровство. Появилась еврейская полиция, которая обращалась с людьми так же, как и украинские полицейские. Без палки или нагайки никто из них не ходил. И не дай Бог, если кто-то попадет к ним в руки.
Они били беспощадно, а иногда до полусмерти и редко, кто выживал после этого. Если они узнавали, что у кого-то есть что-то ценное, то этим людям приходилось очень плохо. Над ними издевались, били, пока человек не отдавал им половину или все. Чем больше мертвецов, тем лучше было для лагерного начальства. Такова была их задача.
В мае 1942 года лагерь был окружен плотным кольцом - полицейскими и латышскими фашистами. В лагерь вошли немцы. Они выгнали из здания всех на улицу, стали отбирать молодых и еще крепких людей, отводя их в сторону, под охраной литовских фашистов. Таким образом, они добрались и до Шлимы Фельдшер, которая держала на руках маленького ребенка. Подбежав к ней, офицер СС схватил ребенка за ножку, вырвал силой из рук матери и бросил его головой в фонтан. Воды в нем не было… Ребенок сразу погиб.
Литовские фашисты, последовав примеру офицера, стали вырывать у молодых матерей годовалых детей и разбивать их об фонтан.
Поднялся крик отчаяния, фашисты направили автоматы на людей, приказали молчать. Шлиму забрали. До войны она была самой красивой девушкой в Тульчине. В дальнейшем, она убежала с немецкого лагеря, умерла в 80-х годах, но детей у нее больше никогда не было.
Отобрав нужное количество людей, погрузили их на машины и увезли, оставив стариков и детей на произвол судьбы. Очень многие, лишившиеся своих кормильцев, стали умирать от голода и болезней.
Многие стали убегать из лагеря, просить еды у крестьян. Большинство из сельчан были хорошие люди и помогали, чем могли. Но были и другие. Каждый из нас знал и обходил стороной пастушков, которые, поймав еврея, избивали его палками, дубинками, чем попало, травили собаками. Эти звери живут до сих пор. Да…это было тяжелое время, и каждый из нас старался выжить и тянуть за собой тех, кто был дороже всего - мать, брата, сестру, старого отца. Другого ничего и не нужно было. Нельзя не описать и жизнь крестьян того времени, которая тоже была не сладкой. Хлеб, выращенный ими, отбирали и увозили в Германию, Румынию и другие фашистские государства. Им оставались только крохи. Все зависело от человека, от того, как он мог обмануть, обхитрить жандармерию, полицейских. Также они выращивали картофель, злаки. Имелись люди, которые пытались печь хлеб из проса. Но главное – у них пока была свобода. В то время ходила частушка, в которой пелось:
«Немец – гут,
Юд – капут,
Кацапам – петля,
Хохлам – посля.»
В селах всегда стояла зловещая тишина. Гуляли полицаи и их приспешники. И все же, крестьяне, в своем большинстве, сочувствовали евреям и делились последним, что было у них. Если еды не было, они извинялись, но все же выносили пару куриных яиц, которые мы сразу выпивали на ходу. Нам давали кушать борщ, кашу, мамалыгу с молоком и т.д. За день мы обходили 10-15 дворов, но все равно чувство голода не пропадало. Мы часто приходили в Русскую Чернышовку, к своей тетке Хевронье. Однажды, тетя Хона попросила меня взять с собой своего двоюродного брата Хаима, завести его в село, чтобы он мог наесться. Я взял его, хотя дрожал от мысли, что он может заблудиться или отстать от меня. Придя в село, я застал страшную весть: разбирая гранату, погиб сын тети Хевроньи, Афанасьев Петр. Не знаю почему, но мне казалось, что я во второй раз потерял своего родного брата.
Я любил этого спокойного и умного паренька, который предупреждал нас об опасности, выводил нас задворками на кладбище, на котором очень часто в летнее время мы спали с Фишкой. Он молился и просил Бога защитить нас от злых людей. Очень жаль было его и его товарища, которого постигла та же участь. Люди сразу подумали, что погиб я, так как часто видели нас вместе. Но затем узнали Петю и сына церковного старосты. У Хевроньи были муж и два сына. Муж Степан и старший сын ушли на фронт,там и погибли. Теперь она осталась совершенно одна. Позже она взяла к себе еврейского мальчика. Его звали Пиим. Когда он назвался Петей, она усыновила и воспитала его, дала ему образование. Он был с ней до ее кончины.
На окраине Русской Чернышовки бы неглубокий ров. Туда мы с Фишкой и Хаимом натаскали веток и соломы. Откуда-то появился Гриша, старый мой знакомый, с ним были еще две женщины и парень Яша, нашего возраста. Гриша-баламут начал шуметь и заигрывать с женщинами, чем привлек внимание украинских полицейских. Тогда, окруженные румынскими жандармами и полицейскими, мы были выведены из нашего укрытия и уведены в Брацлавскую жандармерию. Нас бросили в погреб, где мы провели ночь. Наутро нас вывели на развалины еврейских домов, заставили выравнивать местность, складывать деревянные поленья. Так получилось, что я, Гриша и Фишка оказались вместе. Хаим работал на другом конце улицы. Грише удалось уговорить нас пойти к его знакомой тетке, она, мол, конфеты делает и даст немного сахару.
Когда мы ушли, полицейские бросились следом за нами и на одной из улиц нас заметили и окликнули.
Возможно, если бы Хаим был со мной, мы бы убежали вместе, но мы подошли к полицейским. Нас завели всех в погреб. Двое полицейских схватили Фишку, мальчика двенадцати лет, бросили его на пол и стали избивать ногами, считая до двадцати пяти ударов. Он кричал, плакал, просил, извивался, но напрасно. Полицейские били с ожесточением, и было видно, что они рады этим страданиям. Вторым был Гриша. Они бросили его на пол, но тот вскочил и стал бегать по всему погребу. Но и ему досталось. Наконец, настал мой черед. Я очень боялся за Хаима, не дай Бог, его тронут, тетя Хона мне этого не простит. Я сам лег на пол, меня стали бить. Первые пять нагаек были самыми болезненными, но я молчал. Тогда они стали бить меня с большим ожесточением. Я ничего не чувствовал. Спина горела, но боли не было. «Ты смотри, какой жидёнок попался!» - сказал один из полицейских и ударил меня каблуком своих подкованных сапог.
Так, он оставил мне знак на спине от побоев на всю жизнь. Когда я поднял голову, то увидел, что передо мной стоял полицейский Гриша Вовк. Это было первое мое знакомство с ним. Вторым был учитель по фамилии Природа. Это был бандюга из села Вышковец, Брацлавского района. Немало еврейской крови было на его руках. Закрыли нас в погребе, избитых, без капельки воды. Я был рад одному – Хаима не тронули. На третий день нас вывели и погнали, как скот. Вовк на коне с длинным кнутом, а мы впереди. Так он гнал нас из Брацлава до Монастырки. Там Вовк передал нас Природе с его головорезами, они завели нас в Вышковецкий лес, забрали у нас все, что мы напросили, оставив только картошку и сказали идти прямо в лагерь, а если мы вернемся, то нас убьют. Затем, выгнав на дорогу, отпустили. Я бы вернулся, но со мной был Хаим. Поэтому мы пошли в лагерь.
В этот день нам не везло.
Подойдя к лагерю, нас поймал полицейский из охраны, господин Семеренко. Когда он поднял приклад винтовки, чтобы бить нас, я заслонил собою Хаима, который уже начал плакать. Но тут случилось чудо – Семеренко увидел мою окровавленную спину, оторопел и тихо сказал: «Идите и больше мне на глаза не попадайтесь». Так закончился поход моего двоюродного брата. Правда, его в селе накормили сытно. Больше я его с собой не брал. Тетя Хона и мама меня подлечили, и я ходил сам или с Фишкой Брацлавским.
В конце 1942 года начались холода, снегопады, природа как будто тоже мстила этим несчастным людям, которые выживали в этом аду, полураздетые и вечно голодные. Они боролись и искали спасения в самых тяжелых условиях. Они даже не могли ходить в ближайшие села за помощью, так как крестьян били за то, что они дают евреям продукты. Узников можно было увидеть за 30-40 километров от лагеря. Мы узнали, что есть гетто, где евреев не выгоняли из своих домов: Верховка, Обуховка, Чечельник, Бершадь и городки, лежащие вдали от основных дорог. Люди убегали из лагеря. Некоторых ловили, убивали, а кому-то везло.
После того, как моя мамочка потеряла пятерых детей, она стала тихой и замкнутой. Мы пытались взять ее с собой в село, но ее все время ловили и били. Я просил маму никуда больше не ходить. Она всегда боялась, когда я уходил, и очень радовалась, когда я возвращался. Мое стремление было одно – спасти мою мамочку. Каждую неделю я уходил на Русскую Чернышовку к своей тетке Хевронье.
Так было и в этот раз. Мы пошли к ней с Фишкой. Было очень холодно. На мне была самодельная телогрейка, под ней рубашка, брюки из мешковин, большие ботинки с портянками, также был одет и мой напарник. Под вечер охрана ушла греться в караулку, и мы прошли спокойно. Пройдя километров восемнадцать, добрались до села Монастырское, владения Гриши Вовка, тут-то мой напарник и упал, больше идти не мог. Он просил оставить его, но я с этим не согласился. Втащил Фишку в открытый курятник, разогрел беднягу как мог. Мороз крепчал. В доме напротив, играла музыка, слышались пьяные голоса, стало понятно, что надо быстрее уходить. Когда я поднялся, оказалось, что мои ноги были мокрыми, но надо было идти. Подняв Фишку, передвигаясь очень медленно, мы все-таки добрались до тётки Хевроньи. Она впустила нас в дом, накормила, напоила, обогрела и положила спать. Утром мы пошли по домам, нас в селе знали, жалели. За два дня пребывания в селе, мы напросили много съестного и я начал собираться в дорогу. Тетка Хевронья была против, но я сказал, что мать моя голодает. После обеда она уложила продукты в два мешка: один большой, второй маленький. Я ушел один. На улице никого не было, был крепкий мороз, но я шел быстро.

Пройдя монастырский лес и село, я вышел на прямую дорогу, которая вела к городку Печора. Вдруг, вдали я увидел чёрное пятно на снегу, приблизившись, я ужаснулся - это была замёрзшая женщина. Я потрогал её, она была как льдинка - никаких признаков жизни. Вокруг никого не было, начиналась метель. Пошёл дальше. Мне вдруг захотелось спать и я начал бороться со сном. Но моё движение замедлилось, мешки стали очень тяжёлыми, захотелось присесть и отдохнуть, но я продолжал идти. Помню, перешёл основную дорогу до Печоры, мне оставалось метров 100 и, сбросив мешки, я сел на них. Ещё подумал: «На минутку присяду, а потом пойду» . Вдруг услышал над собой женский голос: «Вставай, сынок, ты замерзаешь. Быстрее иди, тут уже не далеко, иди, иди, сынок, а то замёрзнешь». Я открыл глаза, посмотрел на неё, еле приподнялся. Но что с моими ногами?! Они не идут. Женщина помогла мне взвалить на плечо мою ношу и я, еле передвигая ногами, как на ходулях, поблагодарив её, продолжил свой путь. Ноги как стиснуло в колодах, боль была невыносимая, всё же я брёл потихоньку к реке. Перейдя Буг, передвигаясь, вдоль мура лагеря, я неожиданно провалился по колени в прорубь и вновь почувствовал свои ноги. Выбрался и полез вверх, цепляясь за кустарник. Через лаз пробрался в лагерь, снаружи никого не было, но я прополз через двор на четвереньках, подобрался к дверям, открыл их и почувствовал тепло. Так потихоньку пробрался на второй этаж, держась за стенку и, чувствуя, как меня покидают силы, всё же добрался до комнаты, где были мои мать и тётя Хона. Силы покинули меня, двигаться дальше я не мог, не мог даже крикнуть. Всё же собравшись, я на исходе последних сил вбросил свои мешки в дверь. Из комнаты раздались крики, выглянула тётушка Хана. Узнав меня, она позвала мою маму, та с плачем бросилась ко мне и они вместе втащили меня, раздели, обтерли, напоили горячей водой и, накрыв тряпками, уложили спать. Утром подняться я уже не мог. Мое тело как будто покрылось панцирем – сплошной один нарыв. Мама плакала, а тетя Хона не растерялась. Я принес с собой 10 марок. Она взяла их и куда-то пошла. За две марки она купила какую-то мазь, начала мне втирать ее. Это был медный купорос, разведенный растительным маслом. И потихоньку раны стали заживать. Я подцепил экзему. Тетя Хона даже спала возле меня, чтобы наблюдать за мной. Моя хорошая тетушка, она все сделала, чтобы я смог выжить. Экзема отступила, но ноги мои очень болели. Я не мог даже встать, а нужно было. Из того, что я принес, осталась половина. Моя сестра Лейка не появлялась. А я и думать не хотел, что моя мама опять будет голодать. Очень болели голеностопные суставы. Потихоньку я приходил в себя, становилось легче. Мама просила меня: «Не уходи, сынок, если ты пропадешь, моя жизнь никому будет не нужна. На Лейку у меня надежды нет. Прошу тебя, побудь еще немного». Но продукты, которые я принес, были съедены. Тетя Хона имела своих троих детей, изворачивалась, как могла.
Я чувствовал – надо идти. И в один из дней я решил, что пойду. Забрав свои мешки, втайне от матери, поплелся навстречу своей судьбе. Шёл я медленно, обходя опасные места. Как затравленный зверь, озирался по сторонам, так как знал, что убежать в случае опасности не смогу. Незамеченный никем, я добрался до села Паланка, что в двенадцати километрах от лагеря. По знакомым мне дорогам обходил центр. В одном из переулков я почувствовал, что идти больше не могу. Было уже поздно, люди спали. Я залез в сарай для домашнего скота. Подтянулся на руках, залез на сеновал, спать я не мог, дал отдохнуть ногам. Когда запели первые петухи, я спустился вниз по лестнице. Встал на ноги и чуть не вскрикнул, так они болели. Шаг за шагом я стал передвигаться. Прошёл мостик через речку, перешел дорогу, пройдя по полю, подошел к домику лесника. Рассвело. Постучал в дверь. Ко мне вышла сестра тётки Хевроньи. К тому времени она меня хорошо знала. К их дочери захаживал жених полицейский. Тот меня не трогал, жалел, относился ко мне хорошо. Жена лесника впустила меня, испугавшись моего вида. Я выглядел как живой скелет. Жених, увидев меня, пригласил к столу, на котором чего только не было, видимо у них была свадьба.
Налив стопку, сказал: «Возьми, пацан, выпей, тебе легче станет». Но лесник воспротивился: «Ему надо что-то покушать, а потом уже он выпьет и согреется». За всё тяжелое время я почувствовал себя человеком, находясь среди добрых и умных людей. Они как будто знали, что война рано или поздно закончится. Был ли он настоящим полицейским, я до сих пор не знаю. Знаю только одно – это были люди с чистой душой. Поев немного и выпив стопку, поблагодарив их, я хотел подняться, но мои ноги не давали встать. Сестра тётки Хевроньи, увидев это, заплакала и сказала: «Иди только к моей сестре и больше никуда. Понял?»
Эти люди желали мне только добра. Когда я добрался к дому тетки Хевронье, был уже вечер. Три километра ходьбы заняли у меня целый день. Она накормила меня, уложила на лавке, осмотрела ноги и сказала, что все будет хорошо. На следующий день зашла к соседу, взяла бензин и принялась натирать мне ноги, делая это три раза в день.
Ноги постепенно переставали болеть.
Пришла весна 1943 года.
Шесть недель я лежал у тётки Хевроньи и никуда не выходил. Иногда заходил Фишка, передавал в лагерь маме масло, крупы. Постепенно я начал ходить по избе, а под вечер выходил на улицу. Тётя Хевронья продолжала меня лечить.
Не знаю, чем заслужил я эту нежность простой русской женщины, так много потерявшей в своей жизни. Вера в Бога и милосердие было для нее самым главным. Сколько раз в жизни я вспоминал её. И всегда буду помнить ее доброту и крестьянские руки. Только родная мать могла так поступить. Иногда казалось, что возле меня колдует ангел – вот такой это был человек. Жаль, что в моей жизни мне довелось увидеться с ней ещё только один раз.
В один из солнечных дней она вызвала меня на улицу, в садик возле дома. Увидев меня, жена дядьки Степана, вынесла мне миску борща с хлебом.
Но вдруг, откуда-то ни возьмись, из сада, где когда-то погиб Петька, вышел румынский жандарм и со всей силы ударил меня палкой. Я посмотрел на него и продолжал кушать. Люди, увидев это, замерли как вкопанные. Никто ничего не сказал. В их глазах читалась ненависть. Жандарм, видимо поняв что-то, не стал меня больше бить, приказал идти в лагерь и чтобы больше он меня не видел. Я собрался в дорогу, набрав продуктов. Поблагодарил тётку Хевронью и односельчан, которых я узнал за время пребывания там. Первое, что я узнал в лагере, что в лесу копают яму для нас - будут расстреливать. Это мы узнали от крестьян, приходивших продавать продукты.
Среди евреев были такие, что покупали, а затем перепродавали в лагере продукты за бешеные цены. Один узник подошел к каменной ограде, чтобы купить ведро вишни. Договорившись с крестьянкой, он отдал деньги, но когда хотел забрать ведро, откуда, ни возьмись, появился полицейский. Мы звали его Мишка «с кубанкой». Он, вскинув винтовку, выстрелили прямо в голову. Человек упал с забора. Люди заголосили с обеих сторон. Плакали евреи, плакали крестьяне, мужчины молча, отошли от этого места.
А Мишка смеялся, приговаривая: «Ну, чего вы? Скоро вам всем будет капут. Подумаешь, если один погиб раньше. Расходитесь живей. Хватит нам тут с вами возиться, надо побыстрее очистить лагерь». Он, посмеиваясь, ушел. Никто в этот момент не мог знать, что Мишка дорого заплатит за свои поступки.
Через два дня после этого случая к лагерю подъехали большие грузовые машины. Из них выпрыгнули фашистские солдаты и латышские националисты. С засученными рукавами, держа в руках автоматы, они ворвались в лагерь и начали выгонять евреев из здания. Выгоняли эсесовцы. Латыши стояли в стороне, ожидая своей очереди. Задача их была иная: расстрелять евреев возле заранее выкопанных ям.
Кто может представить себе этот гул, плач обреченных людей!!! Многие молились. В основном это были пожилые люди и дети. И вот, казалось, пришел конец. Казалось, что стонет земля от такой несправедливости. Это врезалось в мою память на всю жизнь.
В здании раздавались выстрелы. Там убивали больных людей, которые не могли выйти, и кому уже было все равно. Такая жизнь довела их до предела. Голод, отчаяние, болезни, уже давно превратили их в живых трупов. В тот день было убито 64 человека. Эсесовцы выходили из здания со звериной улыбкой, как будто они совершили геройский поступок. Да будь проклята та мать, породившая таких зверей!

Первая машина уже стояла у ворот проходной, когда к немцам подошёл комендант лагеря. Это был молодой офицер. Он сказал им, что звонил в Тульчин и оттуда получил приказ не расстреливать, а дальше морить голодом и что надо жалеть патроны. Надо было видеть, с какой злостью фашисты покидали лагерь, как будто говорили: «Ничего, мы еще до вас доберемся». Они уехали и люди, радуясь, что остались в живых, бросились в здание.
Вскоре, оттуда доносились стоны, крик, плач. У кого убили отца, у кого – мать, брата, сестру. Большое горе пришло к евреям. В этот день одни плакали от горя, другие плакали и смеялись, что живы. Мертвых похоронили и жизнь, если её так можно было назвать, продолжалась.

Усиленная охрана была снята. Опять в далекие сёла подался и я. Мы с Фишкой пришли в село под Брацлавом. Там я узнал, что в Одессе был пойман брат моего отца Хаскель. Он был партизаном и его повесили. О судьбе моей тетки Голды и ее дочери Гиси ничего не известно. Я любил свою двоюродную сестру. Это была очень красивая и умная женщина. У нее был маленький сын. Позже я узнал, что их пароход был разбомблен, и они все погибли. В этом селе мы ничего не собрали и ушли оттуда назад в Русскую Чернышовку. Там я встретил знакомого паренька Яшку. Он сказал мне, что знает место, где за день мы сможем собрать еды и вернуться в Печору, а потом опять вернуться сюда. Фишка остался, а я пошел с ним. Это место было для меня знакомо. Три села, которые находились за городом Брацлавом - Русская Чернышовка, Украинская Чернышовка и Ксендзовка, располагались рядом.
Люди, живущие здесь, поселились по национальным признакам: русские староверы, украинцы и поляки. Яков повел меня в Ксендзовку. Я бывал там и знал, что в селе было много полицейских, так как в Брацлаве был еврейский лагерь под немецким контролем, затем лагерь ликвидировали, а полицейских распустили по своим селам. Как только мы пришли туда, нас сразу же и поймали. Нас повели в немецкую комендатуру. Это означало одно – конец. Немецкий офицер осмотрел нас: перед ним стояли два замурзанных, в рваной одежде мальчика, на вид лет десяти-одиннадцати. Он велел полицейскому отвести нас к румынам. Так мы попали в руки Григория Вовка. Опасность быть уничтоженными не миновала. Вовк, ругаясь, сел на коня и погнал нас в село, где его ждали два румынских жандарма, которым он должен был показать колхозное хозяйство. Закрыли нас в погребе бывшей школы. Мы остались вдвоем и начали обдумывать свое положение. Убежать отсюда казалось немыслимым.
Вдруг, дверь открылась. Пацан лет десяти стал петь песню про жидов и кривляться. Мы бросились к нему, но тот успел захлопнуть дверь. В бешенстве и злобе на свою судьбу, я схватился за раму окошка, с силой потянул, и она вместе с окном оказались в моих руках. Надо было убегать. Другого выхода не было. Я растерялся, а Яков сказал: «Подтолкни меня. А ты как хочешь». Это придало мне уверенности. Я подсадил Якова, след за ним вылез и я. Очутились мы в саду. Перебегая от дерева к дереву, очутились пред забором и оказались под навесом с бочками с водой для скота. Тут мы увидели Гришу и двух жандармов, которые заглядывали в коровники. Улучив момент, мы незаметно побежали. Якову давалось это с трудом, так как он хромал на одну ногу. А я мысленно благодарил тётку Хевронью за исцеление моих ног.
Так мы убежали, а вернее спаслись от неминуемой смерти. Больше Вовка я никогда не встречал.
Через три дня после случившегося с нами, мы пришли в лагерь, где нас ожидало новое потрясение.

Мама, милая мама, сколько сил отдал я и рисковал, чтобы уберечь тебя. Но случилось непредвиденное.
В лагерь приехал один из евреев, оставленных в Тульчинском гетто, Эдлер. Он был старшим общины. «А ну, евреи, записывайтесь на торфоразработки в Тульчин, вы не пожалеете. Там дают кушать» - сказал он. Люди поверили. Записались многие. Среди них была моя мама и тетя Хона. Дядя Ушер уже работал в Тульчине. Вскоре нас, в сопровождении пяти румынских солдат, на подводах повезли в Тульчин. Люди радовались. Пели песни о тяжелой судьбе евреев. Доехав до Нестерварки, недалеко от Тульчина, нас вдруг окружили. Подъехали эсесовцы на грузовых машинах. Детей перегнали на одну сторону, а взрослых – на другую. Их посадили на машины, а детей - на подводы. Старших увезли в Гайсин, а нас – малышей и чуть постарше - в Тульчин, в приют. Проклятия на Эдлера сыпались со всех сторон.
Так, обманным образом, увезли в неизвестность многих из тех, кто боролся за жизнь и выживал в этих суровых условиях.
Там были старые и больные люди, которые прятались по селам. Сюда попали моя мамочка Неха и двоюродная сестра Песя. Тетя Хона перебралась через забор и убежала, оставив на руках у Песи маленькую Хейвид и Хаима. Она подумала, что с детьми Песю не возьмут. Так, мы с Лейкалы остались одни. Нас увезли в Тульчин вместе с детьми тети Хоны и многими другими.
Больше мы не видели своей мамы. В конце декабря 1943 года, когда Красная Армия разбила фашистские войска на Курской дуге, мать расстреляли. Мы с Лейкалы еще успели передать ей пару ботинок и несколько марок.
По рассказам крестьян, их расстреляли за Гайсином, в селе Тарасовка, прямо возле конюшен, где они жили. Расстреливали их союзники немцев - литовцы, верные холуи, эсесовцы, звери. Так, мы остались вдвоем, правда с нами еще были дядя Ушер и тетя Хона. Когда община узнала, что наших родных убили, они задумали избавиться и от нас. Я, Лейкалы, Хаим и Хейвет убежали на торфоразработки к дяде Ушеру и тете Хоне.
Остальных отправили назад в лагерь, где многие из них, потерявшие своих родных, умерли. Узнав об этом, община привезла сирот назад в гетто, в Тульчин. С этой партией привезли и моих друзей: Бориса Майкиса с сестрой Табл, Васкова Арона с братиком Сашей.
Питанием община не помогала. Нас поместили на территорию обувной фабрики, в спортивном зале, где занималась здешняя молодежь. Каково же было их озлобление против нас: «Нищие подонки, вон отсюда, это наш спортивный зал» - набросились они на нас.
Маленькие дети, спавшие на гимнастических матах, были сброшены с них. Услышав крик, прибежали еврейские полицейские, которые выгнали их, пообещав перевезти нас оттуда, но время шло и всё оставалось на месте.
Тогда парни задумали кое-что другое - взобрались на чердак и начали спиливать деревянные перекрытия крыши. Услышав это, мы позвали полицейского. Тот обратился к Борису Майкису: «А ну, залезь туда и если кого поймаешь, скинь его оттуда». Бориса не пришлось долго просить. Взобравшись наверх, он и вправду скинул одного из парней, остальные убежали. Тот, кого сбросили, оказался сыном полицейского, который и приказал это. Увидев избитого, он закричал: «Хватит, хватит, а то вы еще убьете их! Тогда вам не поздоровится». Вскоре, нам перегородили один из цехов на шесть маленьких комнатушек, устроив там нары.
Наступила осень.
Нас не кормили, не было чем обогреться. Мы стали ходить на развалины еврейских домов, собирали дрова. Продавали их в гетто, чтобы как-то прожить. Гетто охранялось. Но что могло остановить нас?!! Не хотелось верить, что это может быть вечно. У нас не было никакой информации о происходящем в стране. Я не знал, что нет уже моего отца, моих дядей, они погибли в боях с фашистами. В то время мы надеялись на чудо. Мы ждали своих родных. Это вселяло надежду, чтобы продолжать жить. Терпя неудачи на фронтах, фашисты мстили евреям с особой жестокостью за то, что человек еще дышит, ходит по земле, смеется.
Близился к концу 1943 кровавый год.
Природа как будто взбесилась. То сильный ветер, то снегопад, то сильные морозы, то оттепель. В это время появились колонны фашистских войск, которые отступали на запад. Мы видели, когда они наступали. Они были гордыми, чистыми, аккуратными. Теперь мы увидели их отступление: понурые, грязные, измученные люди, если их так можно было называть. Они еле передвигали ногами. По их лицам трудно было понять, жалеют ли они о том, что пришли сюда, проклинают ли своего бешеного фюрера? Все чаще слышались проклятия и слова «Гитлер капут». Зверели лишь только СС и их приспешники. Они жаждали крови. Уничтожали лагеря, убивали всех, кто попадался им на глаза. В один из дней, уплатив за машины румынам, нас увезли в Балту, подальше от Тульчина. Если бы они могли уничтожить нас, то они бы сделали это, так как хотели забыть то предательство, которое они совершили с нашими родителями.
Не верилось, что евреи могут предавать своих. Такое было время – выживал сильнейший.
За время пребывания в лагере «СМЕРТИ» много пришлось увидеть и услышать. Были случаи каннибализма. Об этом мы узнали в голодном 1942 году. У нас в Тульчине жила семья Браверманн. Отец вил веревки, на еврейском - «штрык лудер». Его забрали на фронт, остались жена и две дочери восемнадцати и двадцати лет. Они потребовали от матери еды. Но что могла сделать больная женщина? Она сказала: «Режьте меня и жрите, больше у меня ничего нет». И они, ее дети, отрезали у нее груди, сварили и съели. Ужас охватил всех. Люди стали ненавидеть, сторониться их. Мать умерла, но и они долго не прожили.
Так, как поступили старосты гетто Цимерман и Эйдлер, чистокровные евреи, вечно довольные собой, также соответствуют слову «людоеды». Угнать на смерть измученных болезнями и голом людей!!! Другим словом их не назовешь.
В Балте нас поселили в Сиротский дом. До войны здесь жили беспризорные дети и сироты. На следующий день нас построили и разделили на две части: детей до пятнадцати лет отдельно, а детей постарше в другую сторону. Малышей оставили, а старших увели на территорию бывшей мебельной фабрики, где находилось общежитие для рабочих. Там нам выделили комнату, если так ее можно было назвать. Сплошная грязь и горы мусора, но крыша была. Наши девушки взялись за работу, мы выносили мусор. Через четыре часа комната стала чистой и пригодной для жизни, но было холодно. Мы нашли печку, прибили дверь. Все было бы хорошо, кроме того, что еды у нас не было. Моя сестричка Лейкалы осталась в приюте и каждый день она приносила то кусочек хлеба, то мамалыгу. Меня это очень огорчало, так как она сама была измучена, еле передвигала ноги, а со мной были мои друзья. Мы стали ходить по городу и искать себе пищу. Как-то раз Борис и Арон нашли мешок риса в казарме фашистских солдат, которые в спешке оставили его. Мы находили консервы, сухари. Нас было тогда человек двадцать и того, что мы добывали, хватало. Девушки убирали и готовили, а мы добывали еду. Так прошел месяц. С приближением фронта, всё труднее стало ходить по городу.
В начале февраля 1944 года к приюту подъехали большегрузные машины. Румынская администрация объявила, что все дети из Румынии и Молдавии должны немедленно собраться, они поедут домой. С нами была одна маленькая девочка, которой был всего годик. Её мать расстреляли вместе с моей под Гайсином. Нянчилась с ней одна замечательная девушка Фрима Вольник. Когда она обратилась к еврею, приехавшему за детьми, забрать ее тоже, тот ответил, что это невозможно, что она пропитана большевистским духом. До сих пор не могу понять, как это мы, евреи, которых уничтожали, не спрашивая фамилии, смогли так поступать.
Девушки остались с нами и, благодаря Фриме, осталась жива и малышка. С этой партией детей уехала девушка Бени Уманского. Оставшись один, он загрустил, никуда не выходил, кушал то, что было, никто ни в чем его не упрекал, так как мы видели его переживания. В городе по ночам, а иногда и днем, слышалась стрельба. Однажды, к нам прибежала женщина вся в крови. Она нам сказала, что по домам ходят эсесовцы и расстреливают евреев. У нее убили старых родителей, а ей выстрелили в голову, но пуля задела только кожу головы и девушка потеряла сознание. Когда она пришла в себя, дома никого не было, на полу лежали ее родители и товарищ её отца, которые были уже мертвы.
Она подползла к ним и, видя, что те мертвы, испугалась и побежала, куда глаза глядя. Так она очутилась у нас. Наши девушки помыли ей лицо, на голове запеклась кровь, никто не решился трогать ее. Мы посоветовали ей идти в красный крест. Она, побыв у нас, пока не успокоилась, ушла. Через окно мы увидели офицера СС, который вел впереди себя человека. Доведя его к мебельной фабрике, фашист выстрелил ему в голову. Столкнув мужчину в яму, эсесовец ушел в другую сторону. Наблюдая за местом убийства, мы увидели, что этот человек выполз из ямы, поднялся, и мы ужаснулись, одного глаза у незнакомца не было. Человек постоял, приложил ладонь к месту глаза и ушел пошатываясь. Больше мы его никогда не видели.
На улицу ходить было нельзя. Фашисты, как звери, набрасывались на людей, убивали каждого, кто попадется к ним в руки. Также они ловили мужчин для работы на железнодорожной станции. Так попали и наши - Бренер Йосиф и Элик Березин. По окончанию работ, их загнали в барак и подожгли. Йосиф успел выпрыгнуть из окна, но его пристрелили. Там мы нашли его потом с обгоревшими ногами.
В нашем бараке жила молодая пара из Молдавии. Его звали Броня и её тоже Броня. Она была беременна. Они любили друг друга. Это была очень красивая пара. Люди, при встрече с ними, улыбались, желали всего самого наилучшего. В один из дней появилось солнышко. На улице стояла тишина. Не было слышно выстрелов. Наши парни и девушки вышли во двор, радуясь теплу.
Но веселье длилось не долго. Послышалась автоматная очередь по крыше. Все разбежались, появилась тревога. Я заметил, что к нам приближаются три эсесовца. Беспокойство за моих друзей нарастало. Не знаю, почему я сказал Борису и Арону лечь вместо подушек. Девушки закрыли их тряпками и положили на них головы. В это время к нам в дверь постучали. Пришлось мне открыть дверь. Передо мной стояло три эсесовца. Они выгнали на улицу Беню и Броню. Из соседних комнат выгнали еще двоих и прямо возле барака расстреляли. Когда эсесовцы исчезли, все бросились к расстрелянным. Раненых забрали в дом, помогали им как могли. Броня вскоре родила мальчика, которого назвала Броней в честь отца. На второй день, рано утром заиграла балалайка, и мы поняли, что к нам пришла Красная Армия. Не сразу люди стали выходить из своих домов и подвалов.

Раненых парней забрали в госпиталь. Город хоронил расстрелянных горожан. Их привезли на кладбище в машинах. Мне запомнился один старик, который лежал с прострелянным фаллосом. Красивый старик с белой бородой. Он как будто спал. Его завернули в саван и похоронили отдельно, а остальных в братской могиле.
В городе ловили полицаев. Люди всех национальностей искали этих подонков. Пришли партизаны, которые вместе с евреями поймали главного полицейского Балты. Они привели его на базарную площадь, где его ожидала виселица. Ему зачитали его преступления.
Приговор исполнил старый еврей, у которого этот людоед убил сына. Солдаты стояли рядом и не вмешивались. Многие немецкие солдаты, которые не чувствовали за собой вины и не убивали никого, спрятались. Когда фронт продвинулся дальше, они сдались в плен. Так прошло несколько дней. К нам никто не приходил, мы поняли, что никому не нужны. Мы решили самостоятельно добираться в Тульчин. У меня была надежда, что нас найдет отец. Да и другие думали о том же. Моя сестра Лейка была очень ослабленной, но она уговорила взять ее с собой. Мы шли по степи, не встречая никого по пути. Несмотря на холодный дождь, в этот день мы добрались до Ольгополя, пройдя 25 километров. Там, еврейская община нас накормила, чем могла. Переночевав, мы пошли в Чечельник, пройдя 10 километров, где нас тоже поддержали евреи, снабдив хлебом в дорогу. Мы обратились к военному шоферу с просьбой отвезти нас в Тульчин, но он отказался, сказав, что не имеет права. Тогда мы предложили ему деньги, которые нашли. Взяв их, он повез нас с условием, что мы будем вести себя тихо и при въезде в город сойдем. Вскоре мы были дома, как нам тогда казалось. Придя на нашу улицу, мы застали развалины. Так мы остались с сестричкой не только сиротами, но и бездомными. Мы решили искать себе ночлег. Дом дяди Бени был цел. Мы застали там тетю Злату и моего двоюродного брата Тулю. У них я оставил сестру, ей шел тогда четырнадцатый год. А сам с Борисом и Ароном ушли. Вскоре Арон нашел свою старшую сестру, которая приютила нас на ночлег. На второй день мы пошли искать себе еду. Доставали дрова, выкапывали на развалах старые заснеженные погреба. Голодными мы не были. Переспать где-нибудь для нас особого труда не составляло. Необходимо было определиться.
Бориса мобилизовали в армию, Арон уехал в Ленинград и взял с собой брата, которого потом устроил в Нахимовское училище.
Так я остался один. Я нашел своего дядю Ушера и тетю Хону. Они жили очень бедно. Все было бы хорошо, но у меня не было «ложки», чем кушать и я утром уходил, а вечером приходил к ним на ночлег и даже очень часто приносил домой съестное. Моя сестричка обратилась в военкомат, ей выделили пособие в размере 650 рублей. Но я ничего не требовал от нее. Бродя с украинскими мальчиками, которых я знал до войны, мы нашли гору соли. Это был большой дефицит в то время. Запас этот был завезен еще до войны. Никто об этом не знал, и мы потихоньку стали продавать ее на базаре.
Это длилось не долго. Видимо кто-то из мальчишек проговорился, и возле соляной горы поставили охрану…

Мы записались в ФЗО, где я начал учиться на шахтёра, а сестра - на лебёдчицу. Так мы вдвоём попали на Донбасс. Было тяжело. Сестра моя не выдержала и уехала домой. Она звала меня с собой, но я отказался, о чём в дальнейшем очень сожалел. Мне не было куда ехать.
Перед отъездом мы получили известие о гибели отца…..
Сестра поехала к тёте Злате, я же, закончив училище, стал забойщиком и был направлен в шахту на работу.

Из прошлого с любовью

Из прошлого с любовью
Мир детства и юности- это то место, которое будет в нас до конца наших дней.

Постоянные читатели